Вениамин КАВЕРИН

ДВА КАПИТАНА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТСТВО

Глава первая

ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ

Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесенные забором.
Двор сеял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был
усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными
вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода
принесла и осторожно положила на берег я самого почтальона. Он лежал на
спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой,
белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть,
отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.

Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда
не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была
новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по
одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так
интересно, что старухи, ходившие к Сковородникову играть в "козла",
бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша читала
чаще других - так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех
пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.

"Глубокоуважаемая Мария Васильевна!

Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому
назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать
человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о
вашем тяжелом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам.
Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из
нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног)
добрался до мыса Флоры. "Св. Фока" экспедиции лейтенанта Седова подобрал
меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется,
пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после
которой останется только уповать на милосердие Божие, а как я буду жить
без ног - не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: "Св. Мария" замерзла
еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север
вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте
82ё55'. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с
осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году,
но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет
приблизительно в том месте, где освободился "Фрам". Провизии у оставшихся
еще довольно, и ее хватит до октября-ноября будущего года. Во всяком
случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение
его безнадежно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира
корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с
тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя
покойного теперь начальника Гидрографического управления, и письмо для
Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что оставшись один, дорожу
каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать
за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев я
должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.

С совершенным уважением, готовый к услугам

штурман дальнего плавания И.Климов".

Адрес был размыт водой, но все же видно было, что он написан тем же
твердым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.

Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы, - каждый
вечер я повторял его, дожидаясь, когда придет отец.

Он поздно возвращался с пристани: пароходы приходили теперь каждый
день и грузили не лен я хлеб, как раньше, а тяжелые ящики с патронами и
частями орудий. Он приходил - грузный, коренастый, усатый, в маленькой
суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и говорила, а он
молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей
- меня я сестру - и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда
яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я пожню,
как от этого запаха мне становилось скучно.

Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лежа рядом с отцом, я
впервые сознательно оценил то, что меня окружало. Маленький, тесный домик
с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном,
из которой тянет свежестью и пахнет рекою, - это наш дом. Красивая черная
женщина с распущенными волосами, спящая за полу на двух мешках, набитых
соломой, - это моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под
лоскутного одеяла, - это ноги моей сестры. Худенький черный мальчик в
больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись выходит во
двор, - это я.

Уже давно было выбрано подходящее место, веревка припасена, и даже
хворост сложен у Пролома; - нахватало только куска гнилого мяса, чтобы
отправиться за голубым раком. В нашей реке разноцветное дно, и раки
попадались разноцветные - черные, зеленые, желтые. Эти шли на лягушек, на
костер. Но голубой рак - в этом были твердо убеждены все мальчишки - шел
только на гнилое мясо. Вчера, наконец, повезло: я стащил у матери кусок
мяса я целый день держал его на солнце. Теперь оно была гнилое, - чтобы
убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки...

Я быстро пробежал по берегу до Пролома: здесь был сложен хворост для
костра. Вдали видны были башни - на одном берегу Покровская, на другом
Спасская, в которой, когда началась война, устроили военный кожевенный
склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти
и что юн сам видел, как они перебирались за наш берег, - перебрались,
затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят
курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых,
потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую
погоду выходят на реку красть табак, - который рыбаки привязывают к сетям,
чтобы подкупить водяного.

Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костер, увидел
черную худую фигуру в проломе крепостной стены.

- Ты что здесь делаешь, шкет? - спросил черт, совершенно как люди.

Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смотрел на него и
трясся.

В эту минуту луна вышла из-за облаков, а сторож, ходивший на том
берегу вокруг кожевенного склада, стал виден - большой, грузный, с
винтовкой, торчавшей за спиною.

- Раков ловишь?

Он легко прыгнул вниз и присел у костра.

- Что ж ты молчишь, дурак? - спросил он сурово.

Нет, это был не черт! Это был тощий человек без шапки, с тросточкой,
которой он все время похлопывал себя по ногам. Я не разглядел лица, но
зато успел заметить, что пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял
шарф.

- Что ж - ты говорить со мной не хочешь, подлец? - Он ткнул меня
тростью. - Ну, отвечай! Отвечай! Или...

Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе. Я замычал.

- Э, да ты глухонемой!

Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточкой угли.

- Прекрасный город, - сказал он с отвращением. - В каждом дворе -
собаки; городовые - зверя. Ракоеды проклятые!

И он стал ругаться.

Если бы я знал, что произойдет через час, я постарался бы запомнить,
что он говорил, хотя все равно не мог никому передать ни слова. Он долго
ругался, даже плюнул в костер и заскрипел зубами. Потом замолчал, закинув
голову - и обняв колени. Я мельком взглянул на него и, кажется, пожалел
бы, если бы он не был такой неприятный.

Вдруг человек вскочил. Через несколько минут он был уже на понтонном
мосту, который недавно наводили солдаты, а потом мелькнул на том берегу и
исчез.

Костер мой погас, но и без костра я видел очень ясно, что среди
раков, которых я натаскал уже немало, не было ни одного голубого.
Обыкновенные черные раки, не очень крупные, - в пивной за таких платили
копейку пара.

Холодный ветер начал тянуть откуда-то сзади, штаны мои раздувались, я
стал замерзать. Пора домой! В последний раз была закинута веревка с мясом,
когда я увидел на жом берегу сторожа, бежавшего вниз по склону. Спасская
башня стояла высоко над рекой, и от нее спускался к берегу косогор,
усеянный камнями. Никого не видно было на косогоре ярко освещенном луной,
но сторож почему-то на ходу снял винтовку.

- Стой!

Он не выстрелил, только щелкнул затвором, и в эту минуту я увидел на
понтонном мосту того, за кем он бежал. Пишу так осторожно потому, что и
теперь еще не уверен, что это был человек, который час назад сидел у моего
костра. Но я как будто вижу перед собой эту картину: тихие берега,
расширяющиеся лунную дорогу прямо от меня к баржам понтонного моста и на
мосту две длинные тени бегущих людей.

Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился, чтобы перевести дух.