Чтение 109–й страницы книги ~Два капитана~

Глава одиннадцатая

УЖИН. "НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ"

Он еще спал, когда мы уходили, - Розалия Наумовна постелила ему в
столовой. Одеяло сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя мимоходом
привычным движением поправила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые
зубы, между веками была видна полоска глазного яблока - уж такой Ромашов,
что его нельзя было спутать ни с одним Ромашовым на свете!

- Так - самый плохой? - шепотом спросила Варя.

- Да.

- А, по-моему, ничего.

- Ты сошла с ума!

- Честное слово - ничего. Ты думаешь, почему он так спит? У него
короткие веки.

Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен исчезнуть, как
виденье, принадлежащее той исчезнувшей ночи? Он не исчез. Я позвонила - и
не Розалия Наумовна, а он подошел к аппарату.

- Катя, мне необходимо поговорить с вами, - почтительным, твердым
голосом сказал он. - Когда вы вернетесь? Или разрешите приехать?

- Приезжайте.

- Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко.

- Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней.

Он помолчал.

- Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания видеть меня. Но это
было так давно... Причина, по которой вы не хотели со мной встречаться...

- Ну, нет, не очень давно...

- Вы говорите об этом письме, которое я послал с доктором Павловым? -
спросил он живо. - Вы получили его?

Я не ответила.

- Простите меня.

Молчание.

- Это не случайно, что мы встретились. Я шел к вам. Я бросился в
подвал, потому что кто-то закричал, что в подвале остались дети. Но это не
имеет значения. Нам необходимо встретиться, потому что дело касается вас.

- Какое дело?

- Очень важное. Я вам все расскажу.

У меня сердце екнуло - точно я не знала, кто говорит со мной.

- Слушаю вас.

Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не повесила трубку.

- Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше вы никогда не увидите
меня. Но клянусь...

Он прошептал еще что-то; мне представилось, как он стоит, сжав зубы,
прикрыв глаза, и тяжело дышит в трубку, и это молчание, отчаяние вдруг
убедили меня. Я сказала, что приду, и повесила трубку.

На столе стояли сыр и масло - вот что я увидела, когда, открыв
входную дверь своим ключом, остановилась на пороге столовой. Это было
невероятно - настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже настоящее,
может быть даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб,
незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, большими ломтями.
Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка,
лежавшего на столе, торчала бутылка...

Растрепанная, счастливая Розалия Наумовна вышла из спальни.

- Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой? - шепотом спросила
она. - Я могу ее пригласить?

- Не знаю.

- Боже мой, вы сердитесь? Но я только хотела узнать...

- Миша, - сказала я громко, - вот Розалия Наумовна просит меня
выяснить, может ли она пригласить к столу свою сестру Берту.

- Что за вопрос! Где она? Я сам ее приглашу.

- Вас она испугается, пожалуй.

Он неловко засмеялся.

- Прошу, прошу!

Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумовна дрожащими руками
готовила бутерброды и ела их с религиозным выражением. Берта шептала
что-то над каждым куском - маленькая, седая, с остреньким носиком, с
расплывающимся взглядом. Ромашов болтал не умолкая, - болтал и пил.

Вот когда я как следует рассмотрела его!

Мы не виделись несколько лет. Тогда он был довольно толст. В лице, в
корпусе, немного откинутом назад, начинала определяться солидность
полнеющего человека. Как все очень некрасивые люди, он старался тщательно,
даже щегольски одеваться.

Теперь он был тощ и костляв, перетянут новыми скрипящими ремнями,
одет и гимнастерку с двумя шпалами на петлицах, - неужели майор? Кости
черепа стали видны. В глазах, немигающих, широко открытых, появилось,
кажется, что-то новое - усталость?

- Я изменился, да? - спросил он, заметив, что я гляжу на него. -
Война перевернула меня. Все стало другим - душа и тело.

Если бы стало все другим, он бы не доложил мне об этом.

- Миша, откуда у вас столько добра? Украли?

Очевидно, он не расслышал последнего слова.

- Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто
не знаете.

- В самом деле?

- Да, да. Есть люди.

Не знаю, что он хотел сказать этими словами, но я невольно положила
свой бутерброд на тарелку.

- Вы давно в Ленинграде?

- Третий день. Меня перебросили из Москвы в распоряжение начальника
Военторга. Я был на Южном фронте. Попал в окружение и вырвался чудом.

Это было правдой, страшной для меня правдой, а я слушала его
небрежно, с давно забытым чувством власти над ним.

- Мы отступали к Киеву. Мы не знали, что Киев отрезан, - сказал он. -
Мы думали, что немцы черт знает где, а они встретили нас под Христиновкой,
в двухстах километрах от фронта. Сущий ад, - добавил он смеясь, - но об
этом потом. А сейчас я хотел сказать вам, что видел в Москве Николая
Антоныча. Как ни странно, он никуда не поехал.

- В самом деле? - сказала я равнодушно.

Мы помолчали.

- Вы, кажется, собирались поговорить о чем-то, Миша? Тогда пойдемте
ко мне.

Он встал и выпрямился. Вздохнул и поправил ремень.

- Да, пройдемте. Вы позволите взять с собой вино?

- Пожалуйста.

- Какое?

- Я не буду пить - какое хотите.

Он взял со стола бутылку, стаканы и, поблагодарив Розалию Наумовну,
прошел за мной. Мы уселись - я на диван, он у стола, который был когда-то
Сашиным и на котором так и стояли нетронутыми ее кисти в высоком бокале.

- Это длинный рассказ.

Он волновался. Я была спокойна.

- Очень длинный и... Вы курите?

- Нет.

- Многие женщины во время войны, стали курить.

- Да, многие. Меня ждут в госпитале. Вам дается ровно двадцать минут.

- Хорошо, - задумчиво, по слогам сказал Ромашов. - Вы знаете, что в
августе я уехал с Ленинградского фронта. Мне не хотелось уезжать, я
рассчитывал встретиться с вами. Но приказ есть приказ.

Саня часто повторял эту фразу, и мне неприятно было услышать ее от
Ромашова.

- Не буду рассказывать о том, как я попами на юг. Мы дрались под
Киевом и были разбиты.

Он сказал: "мы".

- В Христиновке я присоединился к санитарному эшелону, который шел в
обход Киева, на Умань. Это были обыкновенные теплушки, в которых лежали
раненые. Много тяжелых. Ехали три, четыре, пять дней, в жаре, в духоте, в
пыли...

Берта молилась в соседней комнате.

Он встал и нервно закрыл дверь.

- Я был контужен дня за два до того, как присоединился к эшелону.

Правда, легко - только по временам начинало покалывать левую сторону
тела. Она у меня буреет, - напряженно улыбнувшись, добавил Ромашов. - Еще
и теперь.

Варя, которая в ту ночь раздевала и одевала Ромашова, говорила, что у
него левая сторона обожжена; должно быть, это и было то, что он назвал
"буреет".

- И вот мне пришлось заняться хозяйством нашего эшелона. Прежде
всего, нежно было наладить питание, и я с гордостью могу сказать, что в
пути - мы ехали две недели - от голода ни один человек не умер. Но не обо
мне речь.

- О ком же?

- Две девушки, студентки Пединститута из Станислава, ехали с нами.

Они носили раненым еду, меняли повязки, делали все, что могли. И вот
однажды одна из них позвала меня к летчику - раненый летчик лежал в одной
из теплушек.

Ромашов налил вина.

- Я спросил девушек, что случилось. "Поговорите с ним!" - "О чем?" -
"Не хочет жить: говорит, что застрелится, плачет". Мы прошли к нему, - не
знаю, как получилось, что в этой теплушке я не был ни разу. Он лежал вниз