ягода, похожая на чернику, - гонобобель, или голубика, - и страшно
обрадовался, хотя это было не бог весть какое открытие. Я стал вслух
строить предположения о том, как была убита эта девушка: вероятнее всего,
она вернулась за мной, и немцы с насыпи дали по ней очередь из автомата. Я
сказал ей что-то ласковое, стараясь ее обнадежить, как будто она не была
мертва, безнадежно мертва, с низкими, страдальчески сдвинутыми бровями.
нравилось, что я так странно болтаю. Это был бред, подступивший
удивительно незаметно, с которым я уже не боролся, потому что бороться
нужно было только с одним непреодолимым желанием - отшвырнуть костыли,
натершие мне подмышками водяные мозоли, и опуститься на землю, которая
была покоем и счастьем.
потерял сознание, - иначе, откуда мог бы появится рядом с моей головой
этот пышный бледно-зеленый кочан капусты? Я лежал в огороде и с восторгом
смотрел на кочан. Вообще все было бы превосходно, если бы пугало в черной
изодранной шляпе не описывало медленные круги надо мной. Ворона, сидевшая
на его плече, кружилась вместе с ним, и я подумал, что если бы не эта
госпожа с плоско мигающим глазом, все на свете действительно было бы
превосходно. Я закричал на нее, но таким беспомощно-хриплым голосом, что
она только посмотрела на меня и равнодушно шевельнула крыльями, точно
пожала плечами.
кружащийся мир. Может быть, тогда мне удалось бы рассмотреть рубленый
некрашеный домик за огородом, крыльцо и во дворе высокую палку колодца. То
темнело, то светлело одно из окон, и, кто знает, может быть, мне удалось
бы увидеть того, кто ходит по дому и тревожно смотрит в окно.
расстоянием, которое я прошел накануне. Но дорого достались мне эти сорок
шагов! Без сил упал я на крыльцо, загремев костылями.
табуретом. Лежа на крыльце, я не сразу различил его в глубине темноватой
комнаты с низким потолком и большими двухэтажными нарами, отделенными
ситцевой занавеской. Он целился прямо в меня, даже зажмурил глаз и крепко
прижался щекой к прикладу.
комнату, которая уже начала вокруг меня свое проклятое медленное движение,
- я раненый летчик из эшелона.
совершенно такой же мальчик осторожно выглянул из-за полога. В руке он
держал финский нож. Он еще пыхтел и моргал от волнения.
представляются мне в каких-то клубах пара. Пар был самый реальный, потому
что большой чайник с утра до вечера кипел на таганчике в русской печке. Но
был еще и другой, фантастический пар, от которого я быстро и хрипло дышал
и обливался потом. Иногда он редел, и тогда я видел себя на постели, с
ногой, под которую была подложена гора разноцветных подушек. Это сделали
мальчики, чтобы кровь отлила от ран. Я уже узнал, что их зовут Кира и
Вова, что они сыновья стрелочника Ионы Петровича Лескова, что отец
накануне ушел на станцию, а им приказал запереться и никого не пускать.
Они были близнецами - и это я превосходно знал, но все-таки пугался, когда
видел их вместе: они были совершенно одинаковые, и это снова было похоже
на бред.
старался припомнить и живо представить себе все самое хорошее в жизни, и
другой - мрачный и мстительный, не забывающий обид, томящийся от
невозможности отплатить за унижение.
замерзший, что он даже не в силах запереть за собой дверь, входит в избу,
где живем мы с сестрою. Но это не доктор Иван Иваныч. Это я. Без сил я
падаю на крыльцо, дверь распахивается, мальчики целятся в меня, а потом
говорят: "Это наш".
когда-то, много лет назад, мы с сестрой помогли доктору, - одинокие,
заброшенные дети в глухой, занесенной снегом деревне.
под вагоном. Странно раскинув руки, люди лежали вокруг меня. Что же я
сделал, в чем провинился, что пропустил самое важное, самое необходимое в
жизни? Как случилось, что эти люди пришли к нам и осмелились подло
стрелять в раненых, точно не было на свете ни справедливости, ни чести, ни
того, чему я учился в школе, ни того, во что я свято верил и что с детства
привык уважать и любить?
пропадало дыхание, и мальчики с беспокойством глядели на меня и все
говорили, что если бы пришел отец, он бы что-то сделал со мной и мне сразу
стало бы лучше.
мальчики, с мрачным лицом и сияющими голубыми глазами. Они сияли в ту
минуту, когда, опустив руки и сгорбившись, он остановился подле постели.
уничтожили всех до одного.
должно быть, плохи мои дела, если на меня смотрят такими добрыми глазами,
если у меня спрашивают имя и отчество, фамилию и звание и, вздохнув,
прикалывают к стене - чтобы не затерялся - листок бумаги. Но это еще не
беда, пусть прикалывает, все равно я не стану смотреть на этот листок. И,
взяв стрелочника за руку, я начинаю с жаром рассказывать о том, как
встретили меня его сыновья. Может быть, я рассказываю слишком долго и
немного путаюсь и повторяюсь, потому что он кладет мне на лоб что-то
холодное и просит, чтобы я непременно уснул.
глаза и притворяюсь, что сплю. Но картина, которую я нарисовал перед ним,
остается - где-то в бесконечной перспективе, между раздвинутых стен.
коленях перед табуретами, на которых лежат тысячи ружей. Тысячи других
прячутся за ситцевыми занавесками с ножами в руках. На великой Русской
равнине, от горизонта до горизонта, в каждом доме в глубине темноватых
комнат мальчики ждут врага. Ждут, чтобы убить его, когда он войдет.
сказать, что на самых крутых поворотах этой дороги я всегда встречал
регулировщиков, которые указывали мне верное направление. Этот поворот
отличался от других лишь тем, что меня выручил стрелочник, то есть
профессиональный регулировщик.
сознание, и, открывая глаза, неизменно видел этого мрачного человека,
который стоял у моей постели, не отходя ни на шаг, точно не пускал меня в
ту сторону, где дорога срывается в пропасть. Иногда он превращался в
мальчика с такими же удивительно светлыми глазами, и мальчик тоже твердо
стоял на своем месте и держал меня здесь, в этой комнате с маленькими
окнами и низким потолком, и ни за что не пускал туда, где (если верить
газете "Красные соколы") я однажды уже успел побывать.
Ромашове. Был ли это инстинкт самосохранения? Вероятно, да - это
воспоминание не прибавило бы мне здоровья.
без сомнения той самой, до которой не добрались девушки из Станислава, -
доставило меня в Заозерье и, сияя тремя парами голубых глаз, застенчиво
простилось со мной, когда я вновь оказался в ВСП и на этот раз в настоящем
- с ванной, радио и вагоном читальней, - когда, вымытый, перебинтованный,
сытый, с ногой, задранной к потолку по всем правилам медицинской науки, я
проспал всю Среднюю Россию и уже где-то за Кировом, в другом, тыловом мире
показались незатемненные, что было очень странно, окна, - вот когда я
вспомнил и повторил в уме все, что произошло между мною и Ромашовым.
немецкие танки.
подлости с твоей собственной точки зрения.
смотрю на жизнь, как на игру. Вот сейчас, например. Разве сама судьба не
сдала нам на руки карты?
что, если бы не отступление, он никогда не решился бы украсть у меня
пистолет и бумаги и бросить меня в лесу одного.