норд-норд-ост - зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы видели на
норд-остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные
по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.
надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на
сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и
дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Хатанги или Енисея,
смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не
оставляло сомнений. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом
норд 7ё к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то
есть параллельно движению нансеновского "Фрама", мы не могли выйти изо
льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.
настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь
открытой земли в широте 81ё09' и долготе 58ё36'. Это был покрытый льдом
остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А.
Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова,
одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный
мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного
литерой Г, дал координаты 80ё26'30" и 92ё08'00".
берега между 81-й и 79-й нордовыми параллелями. В северной части берег
представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным
ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен ото льда.
Здесь мы нашли плавник. В широте 80ё обнаружен широкий пролив или залив,
идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.
зюйд-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег
вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль
берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.
необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными,
так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки
времени в течение более двух лет.
когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерзнем на
ходу, на привалах, даже за едой никак не согреться. Ноги очень плохи
особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По
привычке, я пишу еще "мы", хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер.
И я не могу даже похоронить его - пурга! Четыре дня пурги - оказалось, что
для нас это слишком много.
что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.
другие не многим легче.
еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и, если
встретишь человека, с которым будешь счастлива, помни, что я этого желаю.
Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее
силах, особенно насчет Кати.
вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со
снаряжением и если бы, то снаряжение не было таким плохим.
знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу
называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти
годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая
всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах,
которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не
мешали. Что делать? Одно утешение - что моими трудами открыты и
присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого
письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да
смотри, чтобы она не ленилась. Это - моя черта, я всегда был ленив и
слишком доверчив.
тебе и как мне хотелось еще хоть разок взглянуть на тебя перед смертью!
навеки.
что это была комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи
и мебель принадлежали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во всем -
в робких, неоконченных акварелях, изображавших виды Полярного и
симметрически висевших на стенах, в аккуратной стопочке специальных книг,
в фотографиях, которых здесь было очень много - все девушка с длинными
косами, в украинском костюме, и она же постарше, с голым толстым младенцем
на руках.
комнатах, и женщине, у которой муж служит в авиации, не всегда легко
прогнать подобные мысли. Но Катя решила остаться.
редко, и мне было приятно знать, что Катя живет подле доктора Ивана
Ивановича и видит его каждый день. Сразу же она стала работать - сперва в
госпитале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном, где у доктора
был амбулаторный прием. Когда через две недели я опять приехал, она была
уже полна интересами своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту
жизнь.
встречать союзные и топить германские конвои, и все, что происходило в
городке, так или иначе было связано с этой борьбой. Любимых командиров
знали по именам. Впрочем, многих из них давно уже знает по именам весь
Советский Союз.
еще заметнее, потому что сама жизнь в Полярном была гораздо сложнее и
богаче. Не "случалась" эта жизнь, а шла - по всему было видно, что люди,
от командующего до любого краснофлотца, прочно расположились среди этих
диких скал и будут воевать до победы. Именно потому, что это было ровное
напряжение, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повседневного
существования.
ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это может показаться
странным, если представить себе, что почти через день я летал на бомбежку
германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совершенно
другое - зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее
разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были
приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги,
висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму,
рисуется мне в светлом кругу, очерченном границами зеленого абажура, а
все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.
с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья,
как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем -
ночь!
шубе-кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком
случае, наиболее шумное место. Самый его вид нетерпеливого ожидания
чего-то хорошего или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже
когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.
никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство,
которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в душе - все
летело, летело куда-то... Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью. Что
касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным
после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал -
главным образом по поводу международных проблем - своего любимого автора
Козьму Пруткова.
моего штурмана, который вообще не говорил ни слова, а только задумчиво
сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил его -
кажется, я уже упоминал об этом - за то, что он был превосходным штурманом
и любил меня - черта, которая всегда нравилась мне в людях.
Никитин Юрий
Соломатина Татьяна
Сертаков Виталий
Каменистый Артем
Суворов Виктор
Никитин Юрий