которое всегда казалось мне смешным, теперь стало значительным и каким-то
"Катиным", как все, что было связано с нею...
дома, и меня встречала и занимала разговорами Кирина мама. Это была чудная
мама, артистка-декламаторша, выступавшая в московских клубах с чтением
классических произведений, маленькая, седеющая и романтическая - не то,
что Кира. Обо всем она говорила как-то восторженно, и сразу было видно,
что она обожает литературу. Это тоже было не очень похоже на Киру,
особенно если вспомнить, с каким трудом она когда-то одолела "Дубровского"
и как была убеждена, что в конце концов "Маша за него вышла".
о какой-то Варваре Робинович, тоже декламаторше, но знаменитой, у которой
Кирина мама собиралась брать уроки, но раздумала, потому что эта Варвара
приняла ее с "задранным носом".
просто дрожу за мать, - говорила она трагически. - Она в тебя влюбилась.
Мамочка, что с тобой? Такое увлечение на старости лет! Боюсь, что это
может кончиться плохо.
ней - объясняться и целоваться.
вовсе не в том, что я не знал многих фактов ее жизни, - например, что в
прошлом году ее партия (она работала начальником партии) нашла богатое
золотое месторождение на Южном Урале или что на выставке фотолюбителей ее
снимки заняли первое место. Я не знал ее душевной твердости, ее
прямодушия, ее справедливого, умного отношения к жизни - всего, что
Кораблев так хорошо назвал "нелегкомысленной, серьезной душой". Мне
казалось, что она гораздо старше меня, - особенно, когда она начинала
говорить об искусстве, от которого я здорово отстал за последние годы. Но
вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами и глубоко
потрясенная тем, что "сопровождаемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев,
Фердинанд Кортес отправился в поход и через несколько дней вступил в
Гонолулу". О Фердинанде Кортесе я вспомнил, увидев на одном фото Катю
верхом, в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в широкополой
шляпе. Геолог-разведчик! Капитан был бы доволен, увидев это фото.
после нашей последней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об
этом могло бы, кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто чувствовали,
что нужно сначала хорошенько вспомнить друг друга. Ни слова о Николае
Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват перед ней. Но это было не
так-то легко, потому что почти каждый вечер на Сивцев-Вражек приходила
старушка.
все рассказывала истории - это было, когда Николай Антоныч еще не
вернулся. Так, она рассказала о своей подруге, которая вышла замуж за
"попа-стрижака", и как поп нажился, а потом вышел на амвон и говорит:
"Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет". Не знаю, к чему это было
рассказано, - должно быть, старушка находила между этим попом и Николаем
Антонычем какое-то сходство.
"Приехал".
прощанье.
передней.
его прогнал. Говорит: "Я ей отдал всю жизнь, и вот благодарность".
роде.
поправился, хотя сильный сердечный припадок действительно уложил его на
несколько дней в постель. Он звал Катю. Но она не пошла к нему. Я слышал,
как она сказала Нине Капитоновне:
видеть. Ты поняла?
уходя, жаловалась она Кириной маме. - Как переломит ее - у-у. Хоть под
поезд бросай! Фанатичная.
забегала иногда по два раза в день - и таким образом у нас все время были
самые свежие новости о Николае Антоныче и Ромашке. Впрочем, о Ромашке
однажды упомянула и Катя.
передать, что у меня нет времени и никогда не будет.
Г. Донос, поди. И этот просто из себя выходит, - попович-то. А Николай
Антоныч молчит. Распух весь, сидит и молчит. В шали моей сидит...
свои дела и разговоры и смотрели, как он ухаживает за Кирой. И он
действительно ухаживал за ней по всем правилам и в полной уверенности, что
об этом никто не подозревает.
комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю
он видел, очевидно, в каком-то полусне, а наяву только Киру и иногда
Кирину маму, которой он тоже делал подарки, - так, однажды он принес ей
"Чтец-декламатор" издания 1917 года.
историю из жизни тушканчиков или летучих мышей.
моим возвращением на Север.
организовать поиски экспедиции капитана Татаринова было встречено с
восторгом; или я бестолково взялся за дело?
время пурги - в журнал "Гражданская авиация", о дневниках штурмана - для
"Правды" и докладную записку - в Главсевморпуть. Через несколько дней, как
раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим основным сводным
докладом о дрейфе "Св. Марии" на выездной сессии Географического общества.
подошел к портье за ключом, и он сказал:
меня, что мой доклад не может состояться, так как я своевременно не
представил его в письменном виде. Газета, только что я взял ее в руки,
сама развернулась на сгибе. Статья называлась: "В защиту ученого". Я начал
ее читать, и строчки слились перед моими глазами...
Н.А.Татаринов, автор ряда статей по истории завоевания и освоения Арктики.
всячески чернит этого уважаемого ученого, утверждая, что профессор
Татаринов обокрал (!) экспедицию своего двоюродного брата капитана
И.Л.Татаринова.
докладом, считая, очевидно, свою клевету крупным научным достижением.
этого человека, позорящего своими действиями семью советских полярников.
хватило совести подписывать такую статью именем великого человека. Я не
сомневался, что Николай Антоныч сам написал ее, - это и было то "письмо",
о котором говорила старушка. Газета была прислана почтой на мое имя.
думал. - Вот письмо из Географического общества - это, без сомнения, он.
Еще Кораблев говорил, что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и
ругал меня за то, что я рассказал о своем докладе Ромашке. Но и статья -
это он! Он растерялся. Катя уехала, и он растерялся".
Ромашка грубит ему. Это было очень возможно!
Главсевморпуть и потребовали объяснений! Только этого я и добиваюсь". Я
думал об этом уже лежа в постели. "Позорящего своими действиями..." Какими
действиями? Еще ни с кем я не говорил о нем. Они надеются, что я отступлю,
испугаюсь...
Москвы, почти ничего не сделав для капитана. Но статья подстегнула меня.
Теперь я должен был действовать - и чем скорее, тем лучше.