Чтение 95–й страницы книги ~Два капитана~

широковатом, с провалившимися глазами. Она всегда немного косила, и прежде
это даже шло к ней, придавало ей невольное милое кокетство. Но теперь -
это было почему-то ночами - ее тяжелый, косой взгляд исподлобья вдруг
пугал меня. Она садилась в постели, прямая, смугло-бледная, с косами,
переброшенными на грудь, и молчала, молчала - никакими силами я не могла
уговорить ее лечь. Однажды это случилось при Сане, и он долго не мог
придти в себя - так она напомнила ему мать.

Мне прежде почти не приходилось ухаживать за больными, особенно
такими тяжелыми, как Саша, но я научилась. Это было трудно, потому что
Саша почти не спала или засыпала и сразу же просыпалась, и нужно было все
время следить за дыханием.

Были дни, когда жизнь возвращалась к ней - и с необыкновенной силой.
Я помню один такой день, четвертый с тех пор, как я переселилась в
больницу. Она хорошо спала ночь и утром проснулась и сказала, что хочет
есть. Она выпила чаю с молоком и съела яйцо и, когда мы стали закутывать
ее, чтобы проветрить палату, вдруг сказала:

- Катенька, да ты все время со мной? И ночуешь?

Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому что она посмотрела
на меня с удивлением.

- Что ты? Я была очень больна? Да?

- Сашенька, мы сейчас откроем окно, а ты лежи тихонько и молчи,
ладно? Ты была больна, а теперь ты поправляешься, и все будет прекрасно.

Она послушно замолчала и только ненадолго задержала мою руку в своей,
когда я ароматическим уксусом вытирала ей лицо и руки. Потом принесли
маленького, и мы стали рассматривать его, пока он ел, широко открыв глаза,
с серьезным бессмысленным выражением.

- Очень похож, да? - спросила под маской Саша.

Ей нравилось, что он похож на Петю, и в самом деле что-то длинное
было в этом профиле - хотя ему было всего десять дней, у него был уже
профиль. Но мне казалось, что он похож на Саню, - не на свою мать, а
именно, на моего Саню: он так отчаянно, решительно ел!

- А Петя как? Очень волнуется, да? Мне сегодня снилось, что он пришел
и сидит здесь, в этой комнате, а его от меня скрывают. Я его вижу, а Марья
Петровна говорит - его нет.

Марьей Петровной звали сиделку.

- А он сидит вот здесь, где ты, и молчит. Ему нельзя говорить, потому
что его от меня скрывают. Господи, я опять забыла, ведь ты его почти не
знаешь!

- Мне кажется, что я с ним сто лет знакома.

- А Саня? Когда вы едете?

- Должно быть, недели через две. Еще наш "Пахтусов" ремонтируется.
Только в конце июня выйдет из дока.

- А что такое док?

- Не знаю.

Саша засмеялась.

- Вы счастливые, милые!

Мы разговаривали, наверное, целый час, между прочим о Петином
"Пушкине", и Саша сказала, что ей тоже кажется, что хорошо.

- Он очень разбрасывается, - сказала она с огорчением. - Я сперва
была против, когда он занялся скульптурой. Но у него это есть и в рисунке.

Она вспомнила, как мы познакомились в Энске, как я была у них в
гостях и тетя Даша сказала про меня: "Ничего, понравилась. Такая красивая,
грустная. Здоровая".

- А где тетя Даша? - спросила я. - Почему она не приехала? Первый
внук, такое событие!

- Ты разве не знаешь? Она очень больна, у нее стало такое сердце, что
врачи вот еще недавно велели ей лежать чуть не полгода. Мы с Петей часто
ездим в Энск, почти каждое лето.

Она говорила еще с трудом и часто останавливалась, чтобы справиться с
дыханием. Но все-таки со вчерашним днем не сравнить! Ей было гораздо
лучше.

- А судья-то?

- Какой судья?

- Ну как же, наш судья!

И она рассказала мне, что судья Сковородников - Петин отец -
награжден орденом "Знак Почета".

- Там хорошо, правда? - сказала она помолчав. - В Энске. Вы приедете?

- Ну конечно!

Петя вызвал меня после обхода, я полетела со всех ног и сказала, что
Саше гораздо лучше. И вот что произошло в приемной: вместе с Петей
какой-то молодой человек в косоворотке и кепке дожидался конца обхода. Я
знала его по виду, потому что он часто одновременно с нами приходил в
клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его больной Алексеева и что у нее
тоже держится высокая температура: на всей доске только у нее и у Саши. И
вот, когда я стояла с Петей в приемной, вдруг вышла сестра и быстро
сказала ему:

- Вы к Алексеевой? Пройдите, пройдите.

И мы слышали, как она шепнула нянечке, дежурившей у гардероба:

- Скорее дайте халат... Может быть, еще застанет.

Это было страшно, когда, стараясь ни на кого не смотреть, он стал
торопливо надевать халат и все не мог попасть в рукава, пока, наконец,
нянечка не накинула ему халат на плечи, как пальто.

Мы продолжали разговаривать, но Петя больше не слушал меня. Вдруг он
так побледнел, что я невольно схватила его за руки.

- Что с вами?

- Ничего, ничего.

Я усадила его и побежала за водой. Ему стало дурно.

Профессор-терапевт, с которым я говорила в этот день, отменил
сердечные лекарства и сказал, что мы вообще "слишком пичкаем Сашу
лекарствами". Уходя, он сказал, что на днях читал о замечательном новом
средстве против воспаления легких - сульфидине, недавно открытом учеными.

К вечеру Саше стало немного хуже, но я не очень расстроилась, потому
что к вечеру ей обычно становилось хуже. Я читала, держа книгу под самой
лампочкой, стоящей на кроватном столике, и набросив на абажур косынку,
чтобы свет не беспокоил больную. Накануне Саня прислал мне несколько книг,
и я читала, как сейчас помню, "Гостеприимную Арктику" Стифансона. Мое
участие в экспедиции было окончательно решено, и именно как геолога. Через
несколько дней я должна была явиться к профессору В., который был назначен
руководителем научной части. Конечно, я не собиралась скрывать, что пока
еще знаю о Севере очень мало. Книги, которые прислал Саня, непременно
нужно было прочитать, потому что это были основные книги.

Должно быть, в третьем часу я встала, чтобы послушать Сашу, и
увидела, что она лежит с открытыми глазами.

- Ты что, Сашенька?

Она помолчала.

- Катя, я умираю, - сказала она негромко.

- Ты поправляешься, сегодня тебе гораздо лучше.

- Так было бы не страшно, а что маленький - страшно.

У нее глаза были полны слез, и она старалась повернуть голову, чтобы
вытереть их о подушку.

- Его возьмут в институт, да?

- Да полно тебе, Сашенька, в какой институт?

Я вытерла ей глаза и поцеловала. Лоб был очень горячий.

- Возьмут в институт, и я его потом не узнаю. А почему Пети нет?
Почему его не пускают? Какое они имеют право его не пускать? Они думают,
что я его не вижу? Вот же он, вот, вот!

Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла, и я послала ее за
кислородной подушкой...

Что же рассказывать об ужасе, который начался с этой ночи!

Каждый час ей впрыскивали камфару, и все короче становились часы,
когда она могла дышать без кислородной подушки. Температура падала, и уже
ни камфара, ни дигален не действовали на сердце. Она лежала с синими
пальцами, и лицо становилось уже восковым, но все еще что-то делали с этим
бедным, измученным, исколотым телом.

Не знаю, как долго все это продолжалось, должно быть - долго, потому
что снова была ночь, когда один из врачей, какой-то новый, которого я
прежде не видала, осторожно вышел к нам в коридор из палаты. Мы стояли в
коридоре. Саня, Петя и я. Нас зачем-то прогнали из палаты. Он остановился
в дверях, потом медленно направился к нам.

Глава двенадцатая

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ

Как много узнаешь о человеке, когда он умирает! Я слушала речи на
гражданской панихиде в Академии художеств и думала, что едва ли Саше при
жизни говорили и половину того хорошего, что о ней говорили после смерти.

Гроб стоял на возвышении, и было очень много цветов, так что ее
бледное лицо было едва видно между цветами. Все обращались к ней почему-то
на "ты" и говорили, что она была "прекрасным художником", "прекрасным
советским человеком" и что "внезапная смерть бессмысленно оборвала" и так
далее. И так далеки были эти речи от мертвого торжественно-строгого лица!

Я плохо чувствовала себя и с трудом простояла до конца панихиды.
Больше нечего было делать - после такой ежечасной, ежеминутной работы,
работы самой души, которая всеми силами стремилась спасти близкого
человека. Теперь я была свободна. В каком-то оцепенении я стояла у гроба.
Саня стоял рядом со мной, но я почему-то видела его то ясно, то как в
тумане. Не отрываясь, он смотрел на сестру, и у него было усталое, злое