высоким, лысым, вдруг разгладившимся лбом. - А между тем, знаете ли вы, как
нужно было действовать, дорогая Татьяна Петровна? Подписать-то подписать, но
это еще полдела. Нужно было с этим поручительством поехать к Л. - Он назвал
имя очень крупного политического деятеля, одного слова которого было бы
достаточно, чтобы Андрей оказался дома. - Да. Именно так, поехать к Л.,
который знает меня, и добиться, чтобы он лично занялся этим делом.
искренностью, которой трудно не поверить, другое - мрачное, с неподвижно
сжатым ртом, с полуприкрытыми глазами убийцы. Потому ли, что за долгие годы
я научилась разгадывать Крамова, или потому, что я так искусно обманула его,
но мне вдруг стало ясно все, - даже то, о чем он еще не сказал ни слова. Я
поняла, во-первых, что он предлагает товар, состоящий в том, что он, Крамов,
поедет к Л., и тогда Андрей вернется ко мне, может быть, через несколько
дней. А во-вторых, что за товаром вскоре последует цена, причем представить
себе размер этой цены было нетрудно.
далеко друг от друга за последние годы. Вот и этой ошибки не произошло бы, -
я имею в виду мою подпись, - если бы мы были хоть чуточку ближе. Но будем
считать, что все исправимо. Дайте срок, я поправлюсь, возьмусь за дела, и
первое, внеочередное, дело - встреча с Л. и разговор насчет Андрея
Дмитриевича. Ручаюсь за успех, а ведь я редко ручаюсь.
только очень трудно пожать протянутую решительным движением маленькую слабую
руку. Но сходит и это. Нужно лгать. Пожимаю - и крепко.
Кипарский на всех заседаниях кричит, что он очень доволен. Поздравляю вас.
Это был умный шаг, и теперь можно не сомневаться, что для вашего препарата,
а значит, и для вас, открыта дорога. Но знаете ли вы, что именно теперь
стало ясно, что ваш препарат - это только начало. Наступает эра антибиотиков
- не будем бояться этого слова, - и эта новая эра потребует не только
координации сил, она приведет к теоретическому перевооружению. Вот тут-то и
окажется, что нам не только нужен, но крайне необходим небольшой на первых
порах, но хорошо вооруженный теоретический центр.
словам, на которые нечего возразить, но которые не значат ровно ничего,
потому что они принадлежат человеку, который давным-давно ничего не значит в
науке. Да, новая эра. А каково будет ему в этой новой эре? Вот что, в
сущности, означают эти слова. Что удастся захватить, а что не удастся?
Институт биохимии, который (это на днях решено) будет заниматься главным
образом антибиотиками, должен стать производственным, а не теоретическим
институтом. Сейчас он предложит мне свой проект института антибиотиков,
который возглавит, разумеется, он и в котором я буду работать на него -
покорно, безмолвно, подчиняясь каждому его слову. Большая цена! За Андрея?
Не очень.
одинокого, старого - к его семидесятилетию уже готовились в Мечниковском
институте - и все еще упорно цепляющегося за свое разбойничье право, которое
было дано ему неведомо когда и неведомо кем.
его за участие и сказала, что не теряю надежды - следствие покажет всю
необоснованность обвинения, в чем бы ни обвиняли Андрея. Я снова выразила
искреннее сочувствие по поводу смерти Глафиры Сергеевны и от всей души
пожелала Валентину Сергеевичу мужественно перенести утрату. Вошла Мелкова,
толстая, запудренная, нарумяненная, в черном шелковом, траурном платье, и я
подумала, не просидела ли она все время, пока мы разговаривали с Валентином
Сергеевичем, на корточках у замочной скважины под дверью его кабинета.
Впрочем, и Мелковой, глядевшей на своего шефа со скорбным обожанием (и,
кажется, с надеждой, что ей удастся занять в этом доме вакантное место), я
сказала несколько вежливых фраз.
СЫН
и привезти Павлика и бабушку в Москву. Теперь все изменилось, и Лена
Быстрова, например, с которой я посоветовалась, сказала, что мне будет
гораздо труднее, если они вернуться домой, хотя бы потому, что Агния
Петровна, которая едва справляется с Павликом, не сможет вести мое
неустроенное хозяйство. Она была не права. Со всеми новыми заботами жить
станет - я знала это - не труднее, а легче, когда Павлик вернется в Москву.
Больше я не могла жить без сына.
Теперь он рос без меня, и я могла лишь догадываться о том, каким он стал, по
письмам бабушки и по отрывкам из дневника, которые она мне иногда присылала.
Этот дневник был придуманный самим Павликом способ выполнять очередное
задание, одновременно излагая свои, в общем оптимистические, взгляды на
жизнь.
надоедавшей ему своими наставлениями, и Агашей, которая под старость впала в
религиозность и занималась только тем, что ходила в церковь да переписывала
священные книги, нисколько не тяготила его. У него были друзья, и одному из
них, проявившему редкое мужество в битве с какими-то мальчишками, он,
по-видимому, старался подражать - к ужасу бабки, считавшей этого храбреца
отъявленным хулиганом. Вопрос о храбрости в особенности беспокоил его - об
этом я знала и прежде. Он боялся, что вдруг может оказаться трусом! Недаром
же еще до войны, когда ему было шесть лет, я нашла в его тетради записку:
"Гулька был трус. Алеша был храбрый. Павлик был не храбрый и не трус. Павлик
был я". Он читал все, что попадалось под руку, и с наибольшим удовольствием
почему-то разные эпосы, в том числе огромный, неуклюже переведенный
армянский эпос "Давид Сасунский". Я знала, что уже в семь лет он строго
соблюдал неписаные товарищеские законы, сильно отличавшиеся от законов,
которыми жили взрослые люди. Однажды, рассердившись на возню в коридоре, -
это было еще когда мы жили во флигеле на институтском дворе, - я выскочила
и, не разобравшись, в чем дело, шлепнула какого-то паренька, который
беспощадно лупил Павлика, зажав его в угол. Уж не знаю, в какой уговор я
вмешалась без спросу, но Павлик с таким ужасом закричал: "Что ты делаешь,
мама!", так рызрыдался, бросившись на пол, что я растерялась. В таком
отчаянии я его еще не видела! Расспрашивать, по какому поводу была драка,
кто начал первый, кто виноват, было бесполезно. В таких случаях он отвечал
только одно: "Я не ябеда", и больше от него нельзя было добиться ни слова.
же считать короткую промелькнувшую встречу летом сорок третьего года, когда
мне удалось вырваться в Лопахин и провести с Павликом несколько дней. Он -
тоненький, чистый, честный. Он мужественный, справедливый. Как объяснить
десятилетнему мальчику, который свято верит, что в нашей стране не может
произойти ничего несправедливого и жестокого, - верит, потому что мы его
этому научили, - как объяснить ему, что это несправедливое случилось именно
с его отцом? Как я скажу ему, что арестован отец, который всегда был для
него образцом благородства и чести?
Белорусского фронта. Врачи знали о пенициллине, я взяла его с собой - и была
рада, что работа мешала мне думать о надвигающейся самой трудной в жизни
минуте.
операционной, хорошей библиотекой и даже с особым, еще не виданным мною
устройством, позволявшим вносить раненых через откидывающийся угол вагона.
"Только что победили в соревновании на обслуживание раненых", - с гордостью
сообщил мне комиссар. В коридорах висели репродукции Рубенса, а в столовой -
переносная выставка "Отечественная война 1812 года", похожая на складную
детскую книжку-картинку. Черта, которую нельзя было не заметить,
чувствовалась в каждом пункте "расписания дня" - близость победы. Никто не
говорил об этом ощущении, оно существовало как бы само по себе, исподволь
перестраивая жизнь. Разве можно было сравнить бедные санпоезда первых лет
войны с этими двигающимися палатами, ничем, в сущности, не отличавшимися от
первоклассного стационара? Этот поезд, который вез более тысячи раненых, был
поездом победы. Раненые долго обсуждали меню, споря о сравнительных
достоинствах щей и супа. Плотник-санитар придумал какую-то стойку, чтобы
быстрее разносить горячие первые блюда. Подъезжая к станции, расходясь с
встречными поездами, паровозный гудок кричал долго, радостно, празднично -
победа!
Петров, куда в былые времена ездили кутить лопахинские купцы и куда - да
было ли это? - полный, неприятный гимназист увез на тройке девушку в
беленьком полушубке, с мрачными глазами.
меня в Лопахин. День был душный. Со всех сторон, куда ни взглянешь, был
виден обугленный еловый лес, и казалось, что горьковатый запах гари, от
которого некуда деться, еще стоит в неподвижном воздухе. Баба продавала
пирожки бог знает с чем, я купила и съела, потому что надо же было съесть
что-нибудь. "Ведь отец невиновен, да, мама?" - "Конечно". - "И он объяснил
им, что невиновен?" - "Да". - "Почему же они ему не поверили? Как они смели
ему не поверить!" Я ходила по раскаленной маленькой станции - пустой, хоть
покати шаром, и думала, думала... "Сказать Павлику правду? Нет, не могу".
будки, собралась о чем-то спросить у меня и не спросила - только постояла
немного, следя за мной сочувственным взглядом. Так было и в поезде. Меня не
спрашивали. Должно быть, у меня на лице было написано горе.
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Андреев Николай
Плотников Александр
Якубенко Николай
Березин Федор