Чтение 13–й страницы книги ~Мы строим дом~

Два машинописных листа с круглой печатью.
"Акт о несчастном случае, связанном с производством. Геодезический
отряд в"-- 36 Северо-Западного аэрогедезического предприятия. Коми АССР, г.
Воркута.
...Несчастный случай произошел 1 августа 1950 года в 20 часов в тундре,
в 12 километрах к западу от города Воркуты.
...При уничтожении остатков электродетонаторов и капсюлей-детонаторов,
вследствие неосторожно обращения с ним десятника-взрывника КУЗЬМЕНКО
произошел преждевременный взрыв от искры, попавшей в гильзу детонатора.
Исход несчастного случая: пострадавший умер в больнице, в городе
Воркуте около 2 часов 2 августа от отека легких на почве общей контузии и
шока".
Полупьяный десятник Кузьменко, который в акте упоминается без
инициалов, поленился ждать, пока сгорят положенные метры бикфордова шнура,
отрезал полметра, надеясь отбежать, и чиркнул спичкой...
Вспыхнувшая головка отскочила в ближнюю гильзу неряшливо рассыпанных
детонаторов.
Кузьменко отпрыгнул и повалился на землю, у него лишь обгорели сапоги.
Бронислав, шедший к нему во весь рост, не успел...
Вот и все.
Брат писал стихи. Они попали ко мне вместе с другими семейными
документами не так давно. Почти все они датированы 1947 годом. Брониславу
тогда было девятнадцать.
Говорят, что время лечит:
Дни проходят и года,
Угасают люди-свечи,
Только вспыхнут иногда.
Не хочу я быть свечою:
Таять, медленно гореть
И ненастною порою
От огня вдруг умереть.
Но сгореть придется все же:
Нас зажгли, и мы горим.
Но огонь мы свой не можем
Сделать ярким и большим.
Мне для жизни, для горенья,
Нужен воздух свежий, чистый.
И тогда сгорю без тленья,
Может, только будут искры.

Феликс в то время был под Иркутском. Когда погиб Бронислав, ему
исполнилось восемнадцать.
"20 августа 1950 года.
Здравствуйте, дорогие мои мамочка, папа, Юра, Вера, Надя и Тимка.
Мама, прошу тебя, держи себя в руках, это для ребят. Постарайся
поменьше плакать, ведь Броня очень этого не любил. Да, совсем плохо стало
без Брони. Теперь там у вас старший из детей Юра, и пусть он всегда
поступает, как Броня. Я Броню буду помнить всегда и следовать его примеру.
Мама, получил вчера твое письмо из Воркуты. Деньги, марки и бумага
дошли в целости. Большое за это спасибо.
Работаю по-прежнему на заводе, но уже не подручным у формовщика, а
прицепщиком. Электрические краны привозят и увозят детали, а я должен
отцеплять и прицеплять и после этого убирать землю, которую сбивают с
деталей (ведь тут же детали и отливают).
Сам я жив и здоров.
Как поживают остальные ребята? Мама, береги свое здоровье.
Вот хочу писать о другом, но мысли все сворачивают на него, на нашего
Броню. Мама, но плакать я не буду, мне уже 18 лет и притом все время
находишься на людях. Не подумай, что я стыжусь плакать. Нет. Но никто не
поймет моего горя, а будут только смеяться. А как хотелось бы забраться в
темный угол и плакать, плакать, как маленькому.
Мама, как живет Галя? Приезжала ли она в Воркуту?
Ну, до свидания. Не могу я больше писать. Крепко целую всех.
Поставьте Броне что-нибудь от меня.
Ваш сын и брат Феликс".
На фотографии Бронислава, которую после его смерти мать прислала
Феликсу в лагерь, надпись: "Феликс, будь таким же хорошим, как наш Броня".
Указ о помиловании Феликса вышел через полтора года.

Радио на нашей даче уже нет -- я в строительной горячке перерубил
провода, и Никола возит с собой транзистор. Мы не спеша готовимся ко сну и
слушаем последние известия. Феликс на правах старшего поставил свой матрац
возле печки и по вечерам ложится на него, закуривает и рассуждает на разные
темы. В основном о текущем моменте и видах на будущее, исходя из прошлого. В
своем портфеле он постоянно носит вместе с пачками научных журналов один из
томов "Истории государства Российского" Соловьева. Иногда он зачитывает нам
целые страницы. Мы слушаем, удивляемся и затеваем исторические разговоры,
обнаруживая свою дремучую некомпетентность.
Из жизни наших пращуров мы помним только Киевскую Русь,
татаро-монгольское иго, деяния Петра I и Бородинскую битву. И отдельные
факты, случайно запавшие в память. Покорение Ермаком Сибири я помню,
например, благодаря одноименной картине Сурикова. А завоевание Казанского
царства -- по пищалям и саблям в холодных переходах храма Василия
Блаженного, куда лет двадцать назад мы заходили с отцом.
Зато мы могли бы назвать более близкие даты сомнительной важности,
которые заучивали в институте.
Выясняется, что мы не слышали о "Повести временных лет" Нестора.
-- Ослы! -- торжествующе говорит Феликс. -- Это про вас сказал
Евтушенко: "В какой стране живет -- не знает, одно лишь ясно -- близ Китая".
Не знать "Повесть временных лет"! Олухи!
Я говорю, что этот факт еще и о чем не свидетельствует. Да,
человечество пишет уже шесть тысяч лет. Пишет законы, нравоучения, описания
быта и правлений императоров, песни, басни, рассказы, романы и рецензии на
них, учебники пишет и некрологи, газетные статьи, анонимки, брошюры по
кролиководству, тексты для плакатов, эссе, диссертации и путевые заметки...
Ну и что? Хоть мы и освоили печатное дело только в Х\/I веке.
-- Вот именно, -- поддерживает меня Молодцов. -- Иван Федоров и освоил!
Тамбовский, говорят, мужик, -- улыбается он.
-- Пра-авильно! -- Феликс спускает ноги на пол и нашаривает валенки. --
Я об этом и толкую! Я толкую о том, что болванов, которые скулят, что у нас
дорогие и плохие магазины -- не полная чаша, надо сажать за парты и класть
перед ними учебник истории.
Феликс находит свой портфель и достает из него томик Соловьева.
-- Ведь наш с Тимофеем дед родился еще при крепостном праве! -- Он
листает книгу. -- Подумать только! Два поколения назад рабство на Руси было
закреплено законом. Лучины жгли! С голоду мерли!
Феликс говорил чистую правду. В послужном списке деда-химика, который
хранится в семейной шкатулке, указан год его рождения -- 1860-й.
По нынешним временам, в нашем роду сплошные аномалии. Моя мать
родилась, когда ее отцу было 47. Я -- когда матери шел 43-й.
Да, два поколения назад еще было крепостное право. Доживали свой век
бунтари-декабристы, и в Симбирске еще не родился Владимир Ульянов.
Интересная штука история.
-- Сейчас я найду, как европейцы русских послов в хлевах размещали, --
обещает Феликс. -- Чтобы вы не очень задавались нашим прошлым. А то кое-кто
думает, что мы всегда ходили в ботинках, пользовались электричеством и
облегчали нос посредством платка. Сейчас вы увидите, как жили наши предки...
-- И перестанем удивляться, почему скороходовская обувь до сих пор
напоминает колодки, -- вставляю я.
-- А в грузинском чае попадаются палки! -- улыбается Молодцов.
Феликс откладывает книгу, и мы вспоминаем, как несколько лет назад он
выбрал из пачки чая прутики и палки и послал их директору чаеводческого
колхоза с припиской: "Это что, чай, да? Обижаешь, дорогой..." И написал свою
фамилию и адрес без всяких пояснений. Вскоре ему прислали бандероль с
отменным сортовым чаем, испуганными извинениями и приглашением в гости.
Чаеводческий начальник обещал теплый прием и уверял, что самым строгим
образом взыщет с халтурщиков.
Феликс никогда не стыдился доверять свои мысли и чувства бумаге. А
также обнародовать их. Во время Карибского кризиса он отбил в Москву
телеграмму: "Борода и рубашка есть, прошу направить добровольцем на Кубу".
Через несколько дней Феликса вызвали в военкомат и мягко попросили не давать
больше подобных телеграмм: пусть он не волнуется -- дела обстоят не так
плохо, чтобы посылать добровольцев.
-- Да... -- блестит глазами Феликс, что было, то было. А рубашка у меня
в самом деле была: черная, с погончиками, как у Фиделя. Мать сшила...
И я вдруг вспоминаю ту рубашку, Феликса с бородой, мать за швейной
машинкой "зингер" -- она шьет мне такую же, с погончиками рубашку, а я хожу
по комнате и волнуюсь, что может получиться хуже, чем у старшего брата, или
зеленый репс материнской блузки плохо выкрасится в черный.
А потом я в этой рубашке вместе с приятелями протискиваюсь сквозь
густую толпу на Суворовском проспекте, чтобы ближе оказаться к проезжей
части, где два парня пишут мелом на асфальте: "Вива Куба! Вива Фидель!" И
милиционеры в синих еще мундирах с улыбками косятся на них и поторапливают:
"Живее, живее! Восклицательный знак побольше!" И нестерпимое желание увидеть
мужественную улыбку Фиделя, прокричать что-нибудь как можно громче, чтобы он
заметил тебя в толпе, заметил твою рубашку, кивнул бы и понял, какие у него
есть друзья. С такими не пропадешь.
И тяжелое чувство досады в поредевшей толпе, когда объявили, что Фидель
уже проехал другим маршрутом, и со стороны Невского цепочкой поползли
темно-синие троллейбусы...