Чтение 26–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

на железных цепях. Там стояли гири, громадные, как в цирке.

Затем - лесные склады с сохнущим тесом. Здесь тоже преобладал горячий
запах пиленого дерева. Но так как это была сосна, то запах казался не
кислым, а, наоборот, сухим, ароматным, скипидарным.

Сразу бросалось в глаза, что по мере приближения к Ближним Мельницам мир
становился грубее, некрасивее.

Куда девались нарядные "буфеты искусственных минеральных вод", сверкающие
никелированными вертушками с множеством разноцветных сиропов? Их заменили
теперь съестные лавки с синими вывесками - селедка на вилке - и трактиры, в
открытых дверях которых виднелись полки с белыми яйцевидными чайниками,
расписанными грубыми цветами, более похожими на овощи, чем на цветы.

Вместо щеголеватых извозчиков по плохой мостовой, усыпанной сеном и
отрубями, грохотали ломовики.

Что же касается находок, то в этой части города их оказалось гораздо
больше, чем в знакомых местах. То и дело в пыли мелькнет подкова, или гайка,
или папиросная коробка.

Увидя находку, мальчики бросались к ней наперегонки, толкая друг друга и
крича не своим голосом:

- Чур, без доли!

Или:

- Чур, на долю!

И в зависимости от того, кто прежде крикнул, находка свято, нерушимо
считалась личной или же общей.

Находок было так много, что мальчики в конце концов перестали их
подбирать, делая исключение лишь для папиросных коробок.

Коробки были необходимы для игры в "картонки". Каждая имела свою ценность
в зависимости от картинки. Человеческая фигура считалась за пятерку,
животное - за один, дом - за пятьдесят.

У каждого одесского мальчика в кармане обязательно находилась колода
таких папиросных крышечек.

Играли также и в конфетные бумажки, но по преимуществу девочки и совсем
маленькие мальчики, не свыше пяти лет.

Что касается Гаврика и Пети, то они, разумеется, давно уже относились к
бумажкам с глубочайшим презрением и играли только в картонки.

В приморских районах почему-то курили исключительно "Цыганку" и
"Ласточку".

Что привлекательного находили приморские курильщики в этих папиросах,
было неразрешимой загадкой. Отвратительнейшие папиросы!

На одних - яркий лаковый портрет черноокой цыганочки: дымящаяся папироска
в коралловом ротике и роза в синих волосах. "Цыганка" считалась
всего-навсего пятеркой, да и то с большой натяжкой, так как фигура цыганки
была только по пояс.

На других - три жалкие ласточки. Они стоили и того меньше: всего-навсего
тройку.

Некоторые чудаки курили даже "Зефир", где вообще не было никакой
картинки, одна только надпись, так что картонка и вовсе в игру не
принималась. А именно эти-то папиросы, как ни странно, были самые дорогие в
лавочке.

Надо быть круглым дураком, чтобы покупать такую дрянь.

Мальчики даже плевались, когда им попадалась коробочка "Зефир".

Петя и Гаврик горели нетерпением поскорее вырасти и сделаться
курильщиками. Уж они-то не сваляют дурака и будут покупать исключительно
"Керчь" - превосходные папиросы, где на крышечке целая картина: приморский
город и гавань со множеством пароходов.

Самые лучшие специалисты по картонкам и те не знали в точности, за
сколько надо считать "Керчь", так как расходились в оценке пароходов. На
всякий случай, для ровного счета, "Керчь" на уличной бирже шла за пятьсот.

Мальчикам обыкновенно везло.

Можно было подумать, что все кладбищенские курильщики задались
специальной целью обогатить Петю и Гаврика: они курили исключительно
"Керчь".

Мальчики не успевали поднимать драгоценные коробочки. Сначала они не
верили своим глазам. Это было совершенно как во сне, когда идешь по дороге и
через каждые три шага находишь три рубля.

Вскоре их карманы оказались набитыми доверху. Богатство было так велико,
что перестало радовать. Наступило пресыщение.

Под высокой и узкой стеной какой-то фабрики, где по черноватому от копоти
кирпичу были намалеваны такие громадные печатные буквы, что их невозможно
было вблизи прочитать, мальчики сыграли несколько партий, подбрасывая
картонки и следя, какой стороной они упадут. Однако игра шла без всякого
азарта. Слишком много у каждого было картонок. Не жаль проигрывать. А без
этого какое же удовольствие?

А город все тянулся и тянулся, с каждой минутой меняя свой вид и
характер.

Сначала в нем преобладал оттенок кладбищенский, тюремный. Потом -
какой-то "оптовый" и вместе с тем трактирный. Потом - фабричный.

Теперь пейзажем безраздельно завладела железная дорога. Пошли пакгаузы,
блокпосты, семафоры... Наконец дорогу преградил опустившийся перед самым
носом полосатый шлагбаум.

Из будочки вышел стрелочник с зеленым флажком. Раздался свисток. Из-за
деревьев вверх ударило облачко белоснежного пара, и мимо очарованных
мальчиков задом пробежал настоящий большой локомотив, толкая перед собой
тендер.

О, что за зрелище! Ради этого одного стоило уйти без спросу из дому.

Как суетливо и быстро стучали шатуны, как пели рельсы, с какой
непреодолимой волшебной силой притягивали к себе головокружительно
мелькающие литые колеса, окутанные плотным и вместе с тем почти прозрачным
паром!

Очарованная душа охвачена сумасшедшим порывом и вовлечена в
нечеловеческое, неотвратимое движение машины, в то время как тело изо всех
сил противится искушению, упирается и каменеет от ужаса, на один миг
покинутое бросившейся под колеса душой!

Мальчики стояли, стиснув кулачки и расставив ноги, бледные, маленькие, с
блестящими глазами, чувствуя свои похолодевшие волосы.

У, как это было жутко и в то же время весело!

Гаврику, правда, это чувство было уже знакомо, но Петя испытывал его
впервые. Сначала он даже не обратил внимания, что вместо машиниста из
овального окошечка локомотива выглядывал солдат в бескозырке с красным
околышем и на тендере стоял другой солдат, в подсумках, с винтовкой.

Едва локомотив скрылся за поворотом, как мальчики бросились на насыпь и
прижались ушами к горячим, добела натертым рельсам, гремящим, как оркестр.

Разве не стоило убежать без спросу из дому и перенести потом какое угодно
наказание за счастье прижаться к рельсу, по которому - вот только что, сию
минуту - прошел настоящий локомотив?

- Почему на нем вместо машиниста солдат? - спросил Петя, когда они,
вдоволь наслушавшись шума рельсов и набрав "кремушков" с балласта,
отправились дальше.

- Видать, опять железнодорожники бастуют, - нехотя ответил Гаврик.

- Что это значит - бастуют?

- Бастуют - значит бастуют, - еще сумрачнее сказал Гаврик. - Не выходят
на работу. Тогда, бывает, заместо их солдаты водят поезда.

- А солдаты не бастуют?

- Солдаты не бастуют. Не имеют права. Ихнего брата за это - ого! - в
арестантские роты могут. Очень просто.

- А то бы бастовали?

- Спрашиваешь...

- А твой братон Теретий бастует?

- Когда как...

- Отчего же он бастует?

- Оттого, что потому. Не морочь голову. Смотри лучше - "Одесса-Товарная".
А вон они самые, Ближние Мельницы.

Напрасно Петя вытягивал шею, всматриваясь вдаль. Решительно нигде не было
никаких мельниц: ни ветряных, ни водяных.

Были: водокачка, желтый частокол станционного двора Одессы-Товарной,
красные вагоны, санитарный поезд с флажком Красного Креста, штабеля грузов,
покрытых брезентом, часовые...

- Где же мельницы? Где?

- Вот же они, прямо за вагонными мастерскими, чудило!

Петя смолчал, боясь как-нибудь снова не очутиться в дураках.

Он так усердно вертел во все стороны головой, что даже натер себе
воротником шею, но мельниц нигде так и не заметил.

Странно!

Между тем Гаврик не обнаруживал ни малейшего удивления по поводу их
отсутствия. Он бойко шагал по узенькой тропинке вдоль длинной закопченной
стены, мимо громадных клетчатых окон со множеством выбитых стеклышек.

Петя, порядком уже уставший, плелся за ним, шаркая башмаками по траве,
темной от пыли и копоти. Иногда под ногами хрустела железная стружка,
очевидно выкинутая из окна.

Гаврик привстал на цыпочки и заглянул в окно.

- Смотри, Петька, вагонные мастерские. Тута Терентий работает. Никогда не
видал? Иди сюда.

Петя стал рядом с приятелем на цыпочки и заглянул в выбитое стекло. Он
увидел громадный сумрачный воздух и мутные крошечные квадратики
противоположных окон. Висели широкие ремни, всюду стояли какие-то большие
скучные железные вещи с колесиками. Все было усыпано металлической стружкой.

Солнечный свет, пройдя сквозь пыльные стекла, лежал по всему непомерному
полу бледными клетчатыми косяками.

И во всем этом громадном, странном пространстве не было заметно ни одной
живой души.

Сверху донизу стояла такая немая, такая нечеловеческая тишина, что Пете