том, как у нее обстоят дела с математикой. И никаких новостей о мальчиках,
но Бобби догадывался, что их у нее перебывало уже несколько.
сильнее прежнего. На передней стороне мягким карандашом было написано лишь
одно слово. Его имя. Но почерк был Теда, он его сразу узнал. Во рту у него
пересохло, и, не замечая, что его глаза наполнились слезами, Бобби вскрыл
конверт. Вернее, конвертик, как те, в которых первоклашки посылают свои
первые открытки в день святого Валентина.
доводилось. Он невольно вспомнил, как обнимал мать, когда был крохой, -
аромат ее духов, дезодоранта и снадобья, которое она втирала себе в волосы;
и еще он вспомнил летние запахи Коммонвелф-парка, а еще он вспомнил, как
пахли книжные полки в Харвичской публичной библиотеке - пряно и смутно и
почему-то взрывчато. Слезы хлынули из глаз и потекли по щекам. Он уже привык
чувствовать себя совсем старым, и ощущение, что он снова молод, сознание,
что он способен снова ощущать себя молодым, явилось страшным, ошеломляющим
шоком.
конверт, на его письменный стол посыпались лепестки роз - самого глубокого,
самого бархатного красного тона, какой только ему доводилось видеть.
много лет вспомнил, как можно отключить сознание, поместить его под домашний
арест. И не успел он подумать это, как почувствовал, что его мысли
воспаряют. Розовые лепестки алели на изрезанной поверхности его стола, как
рубины, как потаенный свет, вырвавшийся из потаенного сердца мира. "И не
просто одного мира, - подумал Бобби. - Не просто одного. Есть другие миры,
кроме этого, миллионы миров, и все они вращаются на веретене Башни".
кому-либо понадобиться. Всеми "можно", всеми "можешь", всеми "это правда".
прежде, но, не помня где, не зная почему, вдруг вспомнил их. Да это его и не
интересовало.
куда-то еще.., но в каком-то другом мире.
будто заполнили кровью его горсть. Он поднес их к лицу и мог бы утонуть в
истекающем из них аромате. Тед был в них. Тед, как живой, с его особой
сутулой походкой, с его белыми, легкими, как у младенца, волосами и желтыми
пятнами, вытатуированными никотином на указательном и среднем пальцах его
правой руки. Тед и его бумажные пакеты с ручками.
Кэрол, он услышал голос Теда. Но тогда это было больше воображением. На этот
раз, решил Бобби, голос был настоящим, запечатленным в розовых лепестках и
оставленным в них для него.
Наконец, стараясь не обронить ни единого, он ссыпал их в конвертик и опустил
клапан.
кухню и включил чайник. Потом прошел в комнату матери. Она лежала на кровати
в комбинации, положив ноги повыше, и он увидел, что она начинает выглядеть
старой. Она отвернула лицо, когда он сел рядом с ней - мальчик, который
теперь вымахал почти во взрослого мужчину, - но позволила ему взять ее руку.
Он держал ее руку, поглаживал и ждал, когда чайник засвистит. Потом она
повернулась и посмотрела на него.
делать?
губам и поцеловал там, где линия жизни и линия сердца ненадолго слились, а
потом разветвились в разные стороны. - То, что мы сможем.
1966: И мы хотели, просто не могли остановиться!
СЕРДЦА В АТЛАНТИДЕ
Глава 1
"универсала", который я унаследовал от брата, еще красовался налепленный
призыв голосовать за Барри Голдуотера - порванный, выцветший, но еще
удобочитаемый: АuН20-4 - USA .
Когда я покинул университет в 1970 году, машины у меня не было. Но была
борода, волосы до плеч и рюкзак с налепленной надписью: "РИЧАРД НИКСОН -
военный преступник". Значок на воротнике моей джинсовой куртки гласил: "Я
ВАМ НЕ ЛЮБИМЫЙ СЫН". Как мне кажется, колледж - всегда время перемен:
последние сильные судороги детства. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо перемены
эти были того размаха, с какими столкнулись студенты, водворившиеся в
студгородки во второй половине шестидесятых. В большинстве мы теперь почти
не говорим о тех годах, но не потому, что забыли их, а потому, что язык, на
котором мы говорили тогда, был утрачен. Когда я пытаюсь говорить о
шестидесятых, когда я хотя бы пытаюсь думать о них, меня одолевают ужас и
смех. Я вижу брюки клеш и башмаки на платформе. Я ощущаю запах травки,
пачули, ладана и мятной жвачки. И я слышу, как Донован Лейч поет свою
чарующую и глупую песню о континенте Атлантида - строки, которые и сейчас в
ночные часы бессонницы кажутся мне глубокими. Чем старше я становлюсь, тем
труднее отбрасывать глупость и сберегать чары. Мне приходится напоминать
себе, что тогда мы были меньше - такими маленькими, что могли вести наши
многоцветные жизни под шляпками грибов, твердо веруя, будто это - деревья,
укрытие от укрывающего неба. Я знаю, что, в сущности, тут нет смысла, но это
все, на что я способен: да славится Атлантида!
Глава 2
из полусгнивших хижинок на берегу реки Стилуотер, но когда я только поступил
в Университет Мэна в 1966 году, то жил в Чемберлен-Холле, одном из трех
общежитии: Чемберлен (мужское), Кинг (мужское) и Франклин (женское). Была
еще столовая - Холиоук-Холл - чуть в стороне от общежитии, совсем недалеко,
не больше чем в одной восьмой мили. Но в зимние вечера, когда дул сильный
ветер, а температура опускалась ниже нуля, расстояние это казалось очень
большим. Настолько большим, что Холиоук получил название "Дворец Прерий", В
университете я научился очень многому, и меньше всего в аудиториях. Я
научился, как целовать девушку, одновременно натягивая презерватив (очень
нужное искусство, часто остающееся в небрежении), как одним духом выпить
банку пива и не срыгнуть, как подрабатывать в свободное время (сочиняя
курсовые работы для ребят богаче меня, а таких было большинство), как не
быть республиканцем, хотя я происходил от длинной их череды, как выходить на
улицы, держа над головой плакат и распевая во всю глотку: "Раз, два, три,
четыре, пять, хрен мы будем воевать" и "Джонсон, а на этот час скольких ты
убил из нас?". Я научился держаться против ветра, когда пускали слезоточивый
газ, а не получалось - так медленно дышать через носовой или шейный платок.
Я научился падать набок, подтягивать колени к подбородку, когда в ход шли
полицейские дубинки, и закрывать ладонями затылок. В Чикаго в 1968 году я
научился и тому, что легавые умеют выбить из тебя все дерьмо, как бы ты ни
свертывался и ни закрывался.
"червей".
жили тридцать два студента, к январю 1967-го девятнадцать из них либо
перебрались в другие общежития, либо провалились на экзаменах - пали жертвой
"червей". В ту осень "черви" обрушились на нас, будто самый вирулентный
штамм гриппа. По-моему, на третьем иммунными оказались только трое. Одним
был мой сосед по комнате Натан Хоппенстенд. Другим был Дэвид (Душка)
Душборн, староста этажа. Третьим был Стоукли Джонс III, который вскоре стал
известен гражданам Чемберлен-Холла как Рви-Рви. Иногда мне кажется, я хочу
рассказать вам про Рви-Рви, а иногда мне кажется, что про Скипа Кирка
(вскоре, естественно, ставшего "капитаном Кирком" ), который на
протяжении тех лет был моим лучшим другом. Иногда же мне кажется, что про
Кэрол. Чаще же всего я думаю, что мне просто хочется говорить о самих
шестидесятых, каким бы невозможным я это ни считал. Но прежде, чем говорить
о чем-нибудь из всего этого, мне следует рассказать вам о "червях".
бридж для круглых дураков. Я не стану спорить, хотя тут и упущено главное.
"Черви" завораживают - вот что главное, а когда играешь на деньги - на
третьем этаже Чемберлена играли по пять центов очко, - то вскоре уже просто
не можешь без них. Идеальное число игроков - четверо. Сдаются все карты, а
потом надо брать взятки. Каждая сдача имеет двадцать шесть очков: тринадцать
"червей", по очку каждая карта, плюс дама пик (мы называли ее Стерва),
которая одна стоит тринадцать очков. Партия кончается, когда какой-то игрок
набирает сто очков или больше. Выигрывает набравший наименьшее число очков.
В наших марафонах каждый из остальных троих игроков выкладывал разницу между
своим счетом и счетом победителя. Если, например, разница между моим счетом
и счетом Скипа к концу игры равнялась двадцати очкам, мне, если очко стоило
пять центов, приходилось платить ему доллар. Мелочь, скажете вы теперь, но
год-то был 1966-й, и доллар не был мелочишкой для подрабатывающих в
свободное время олухов, которые обитали на третьем этаже Чемберлена.
Орлов Алекс
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Русанов Владислав
Гюго Виктор