Чтение 12–й страницы книги ~Один год в Израиле~

Хана не всегда в это время отдыхают, но в тот раз, видно, утомившись,
прикорнули. На наш стук вышел Абрам, еще полусонный, остановился на пороге,
рассматривал нас, словно припоминая, кто мы, и не понимал, что нам от него
нужно.

Он вяло стоял на пороге своего дома, невысокий, с неприбранными после сна
редкими седыми волосами, в распахнутой рубашке, а светлые чуть прищуренные
глаза его смотрели на нас оценивающе. Вообще-то, когда тебя оценивают, не
очень приятно, но мы почему-то не испытывали этого чувства, возможно потому,
что вся процедура длилась недолго. Хозяин так же, как стоял, не выражая
никаких эмоций, спокойно посторонился, давая дорогу -- заходите. Но тут на
пороге появилась Хана и все обволокла добротой и приветливостью.

Потом мы сидели в их доме, рассказывали друг другу о себе. В ход был
пущен наш еще очень плохой иврит, забытый Абрамом украинский, руки, пальцы,
телодвижения. Мы понимали друг друга. Квартиру мы подыскали без них, но в
них нашли близких людей. Как-то сразу и без оговорок.

Они старались нам помочь, чем могли, и делали это ненавязчиво, часто с
шуткой. Абраму нравилось, что муж за все берется, умеет не умеет -- берется.
И Абрам никогда не забывал похвалить мужа. Мы делали ремонт в нашей съемной
квартире, Абрам давал советы, какую покупать краску, шпаклевку, инструмент.
Он предлагал свои услуги в работе, но не был огорчен, что мы отказались и
стали делать все сами.

-- Лучше, когда человек не может, но хочет, чем может, но не хочет, --
высказал он свое кредо.

-- А еще лучше, когда и может и хочет...

-- Верно.

Мы покрасили первую комнату, сделано было неплохо, но и не Бог весть, как
хорошо. Абрам пришел, походил по комнате, прищурив свои светлые глаза,
изображая придирчивый осмотр работы, потрогал углы и выразил удовлетворение:

-- Мастер -- первый класс, -- сказал он на ломаном украинском и похлопал
мужа по плечу, подняв для этого руку. Он был ниже ростом, но -- старший.

"Мастер -- первый класс" -- говорит он мужу всякий раз, осматривая
сделанную работу. Приходилось ремонтировать краны, прочищать канализацию,
ставить новые розетки. Абрам все трогал руками, проверял, высказывал одоб¬
рение. Он не обращал внимания на мои слова о том, что муж и в Союзе все это
делал сам. Абраму нравилось, что человек берется за всякую работу, хоть и
ученый.

Зато своей работой Абрам никогда не выхваляется. Он принес мне в подарок
маленький складной столик, за которым я и сейчас работаю. Столик этот не Бог
весть какой нарядный, но прочный и легкий, а главное, он очень удобен в
нашей тесной квартире, где ни для чего нет места. Столик можно сдвинуть, а
то и вовсе сложить и убрать, когда приходят гости. Этот столик был мне, как
подарок судьбы, мы искали в магазинах хоть что-нибудь подходящее, но все
было не так удобно и стоило кучу денег. Абрам принес столик, разложил и
спросил небрежно:

-- Ну, ничего? Подходит?

И чтоб избежать благодарности и похвалы, стал рукой разглаживать еле
заметную неровность.

-- Еврейская работа...

Вообще мне нравится его ирония, его понимание шутки. И умение шутить.
Наверное, если бы мы могли свободно говорить на одном с ним языке, было бы
еще интереснее. Его манера шутить напоминает мне юмор моих интеллектуальных
друзей из страны исхода.

Мы рассказываем ему и Хане, как из аэропорта Бен-Гурион звонили знакомым,
не знали, что делать, куда ехать.

-- Почему не позвонил мне? -- спрашивает он мужа, смеясь только глазами.

Мы хотели навестить их, но не застали, идем от их дома, на углу улицы
встречаем Абрама и Хану.

-- Были у нас? -- спрашивает он, прищурив свои светлые глаза. -- Ну и как,
не знаете, мы дома?

-- Я тоже был красивый мальчик, -- сказал он как-то, когда я восхитилась
соседским ребенком. -- Мама даже завязывала мне на руке красную нитку -- от
сглаза. Не веришь? -- смеется он. -- Теперь я не такой красивый? Уже не надо
завязывать красную нитку?

Он много знает, ему все интересно, он в курсе всех политических событий,
немного читает газеты, но больше смотрит телевизор. У него есть своя любимая
программа -- "Новости" в половине восьмого вечера, ему нравится ведущая
программы. Где бы он ни был, торопится домой:

-- Там ждет меня моя девушка.

Но говорить подолгу о политике Абрам не любит, оно того не стоит. Спорят
себе сильные мира сего, а в стране тяжело. Зато всегда спрашивает у мужа о
разных вещах из истории, о народах, их судьбах, слушает с интересом, готов
слушать долго. К сожалению, у нас не хватает иврита, и муж, рассказывая о
чем-то, быстро переходит на язык пальцев. Тут уже становится неинтересно. На
том и кончаем, откладывая до лучших времен, когда мы заговорим на иврите
вовсю.

Как-то они зашли к нам, я накрываю стол -- все, что есть, мне хочется
угостить их получше. Но Абрам говорит:

-- Зачем столько? Нет места, -- и похлопывает себя по животу. -- То, что ты
наставила, хватит на неделю. Он худощав, ест мало.

-- Когда были молодые, -- вспоминает он, -- так хотелось есть, но не было
денег. Теперь есть деньги, но нужна диета.

Нет, он не болен, он энергичен, подвижен, но понимает, что в его возрасте
много кушать уже вредно. Зачем же делать себе во вред? Он относится к этому
спокойно. Раньше было хуже, когда хотелось есть, а купить было не на что.

-- У тебя нет работы, -- говорит Абрам моему мужу. -- У меня тоже не было. Я
тоже был оле хадаш. Хана работала, шила. Ходила на работу далеко, за
пятнадцать километров. Каждый день. Пешком. Что делать? Жить-то надо было.

Она любила читать и рисовать. Когда-то, до войны. Мечтала учиться и стать
художником-модельером. Но ее не приняли: в Венгрии тоже не любили евреев. Но
шить она научилась, и это спасло их в Израиле. Она ходила по богатым домам,
обшивала. И до сих пор шьет понемногу.

-- У нас не было съемной квартиры, нам не давали денег. Жили в сарае,
пришлось его самому построить. Сарайчик был маленький, тут спали, тут же
керосинка. Хана варила еду и до двенадцати часов каждый день шила -- при
керосиновой лампе.

Мне нравится, что они не ноют, не плачут, не жалуются, от других
старожилов я слышала много стонов по поводу старых времен. "Что делать? --
говорят Абрам и Хана. -- Время было такое". Они не завидуют нынешним олимам,
тому, что нам дают немного денег на прожитье. Понятно -- теперь время другое.
Понимают, что и нам не сладко совсем, хоть и заботятся о нас больше, чем
заботились о них. И, может, потому что они так хорошо все понимают, мне ста¬
новится неловко оттого, что я, в самом деле, ничего не вложила в эту страну,
что не приехала сюда раньше. Действительно, почему я не приехала?

Когда они начинали здесь с нуля? В конце сороковых? Что делала я в эти
годы?

Мы тоже не сытно ели, мы даже голодали, был страшный голод. Потом стало
немного легче. Но мы были очень молоды, учились, ходили на лекции, вечера
поэзии и диспуты. Мы верили в коммунизм и учились, чтобы его строить. Среди
моих друзей было много евреев. В самом деле, почему мы строили там, а не
тут? Кто повинен в том, что нас разбросало по вселенной? Там, где мы жили, и
приходилось работать. Ни у кого в то время не была легкой жизнь.

Евреи собираются здесь, у нас есть, у нас должна быть своя страна.

...Абраму тоже иногда перепадала работа, совсем, как теперь олимам: что-
нибудь починить, подрезать кусты. Как семейную реликвию хранят они эту
историю.

Хана ушла чуть свет на свою поденку. Он опять остался один, молодой,
неприкаянный, не у дел. Пришел сосед, предложил работенку на своем дворе.
Сможешь? Он все сможет, дайте только работу.

Солнце палило, как всегда летом, немилосердно. Абрам косил траву, убирал
двор. Соседу в доме тоже было жарко.

-- Зайди, выпьем.

Добро бы воду, нет, похоже, самогон. Выпил, пошел работать.

У соседа опять жажда:

-- Зайди, выпьем.

Вечером спросил:

-- Домой дойдешь?

Как не дойти? Выпрямился, приосанился. Больше ничего не помнит.

Хана пришла поздно, увидела, что Абрам лежит на постели поверх одеяла,
испугалась. Присела рядом, все поняла и заплакала. Он проснулся, открыл
глаза, тоже все понял, взял ее руку в свою, сказал:

-- Больше такого не будет.

-- И не было? -- спрашиваю.

-- Нет, не было.

Не то, чтобы он совсем трезвенник, он и сейчас, когда садимся за стол в
шаббат или в праздник, может выпить стопку-другую. Это нормально.

Жизнь была трудовая, трудная, вся в заботах. Открыли фабрику в городе,
повезло -- Абрама приняли на работу. Строили дом. На то, что она
зарабатывала, ели, а его деньги уходили на стройку.

Ну, что за чудо -- их дом, как он мне нравится!

...В первые месяцы нашей жизни в Израиле под вечер а иногда в тихий
безмашинный шаббат мы любили гулять по нашему городку. Гуляли втроем -- с
Алиной. Она водила нас по незнакомым улочкам: мы тут еще не были. Сюда.
Сюда. А теперь сюда. У нас сложилась игра: бездомные, мы выбирали себе
виллу.

-- Эту?

-- Нет, эта мне что-то не нравится.

-- Может, вон ту?

-- Ну что ты?! Разве не видишь: здесь негде поставить машину.

-- А эта?

-- Надо подумать. Эта вроде ничего.