Чтение 7–й страницы книги ~Дорога на высоту~

Обычно он замечал Светлану, кивал: подожди; если мог отлучиться, выходил
с ней в коридор, немного провожал, клал руку на плечо:

-- Ну, давай. Я думаю, скоро явлюсь.

Иногда извинительно, чуть насмешливо говорил об устройстве, которое
делал:

-- Бастует, тунеядец, не хочет работать. Главный уже топал ногами.

Светлана пыталась ободрить:

-- Ничего, будет работать.

-- Конечно, -- соглашался Анатолий, -- никуда не денется.

А на следующий день опять задерживался и, если она приходила, радовался,
подзывал ее, показывал на экран осциллографа:

-- Смотри, что делает. Зверь.

Она видела -- он доволен.

Светлана тоже, бывало, задерживалась. Часто выходила на работу во вторую
смену, когда были свободны машины, чтобы отладить свою программу. Тогда
Анатолий забирал из садика Светку, сам укладывал ее спать.

Но все равно они были вместе.

Когда Анатолий перешел работать на завод, он вроде бы покинул их микромир
и возвращался туда только чтобы положить на стол пачку денег. Домой он
приходил усталый, какой-то чужой, разговаривать стали меньше.

Раньше стоило ей только произнести: "Ну -- как?", -- и он долго рассказывал
о своем блочке. А тут стал немногословен.

Как-то Светлана спросила:

-- Не жалеешь?

Он пожал плечами: мол, о чем говорить?

-- Работа есть работа. А доводить ваши машины -- с ума сойдешь.

-- Но ты же их и делал. Еще не так давно.

-- Стоит повкалывать на наладке, чтобы кое-что понять.

-- Критиковать легче, чем делать, -- кроме этой затасканной фразы, ничего
не пришло ей в голову.

Господи, ну какое это все имело отношение к их жизни? Любви? К их дому?

Давно как-то он забежал к ней в лабораторию. Как всегда, когда он
появлялся здесь, не обошлось без трепа. Светлана была занята, головы не
подняла, и кто-то из ее коллег сказал с нарочитой серьезностью:

-- Человек работу делает, -- мол, тихо, не мешай.

На что Домский еще с более серьезным видом заметил:

-- Чепуха. Заблуждение. Работа делает человека.

Чушь какая-то... Ну при чем здесь работа?

У нее не получалось теперь быть с ним открытой и естественной. Раньше,
когда они были только вдвоем, она никогда не думала, что сказать и куда
шагнуть. Было весело, она смеялась, грустно -- бывало, плакала. При нем она
снимала свое элегантное платье, влезала в удобную домашнюю одежду, была ли
она в таком виде более эффектной или менее, значения не имело. Это была она,
Светлана, жена.

По воскресеньям Светлана пекла торты, они втроем усаживались за кухонный
стол и уминали эту бело-розовую или шоколадную красоту, радовались,
смеялись. Правда, потом приходилось лишних полчаса делать зарядку.

-- У-у, это же надо, какой кошмар! -- говорила Светлана, с трудом
застегивая молнию на юбке.

Анатолий похлопывал ее:

-- Нет, ничего. Вполне...

Бывало, она примеряла у зеркала новую юбку, и не зная, что с ней делать --
подкоротить или оставить, как есть, по многу раз спрашивала Толю:

-- Так? Или так?

Ему надоедало, он хватал ее в объятия, стаскивал юбку.

-- Вот так лучше всего.

Она затихала в его объятиях.

Была ли это любовь? Или что -- было? И что -- есть?

Вспомнился Светлане один разговор. Как всегда, Анатолий говорил чуть с
насмешкой. Чего вдруг зашла об этом речь? Восстановить в памяти невозможно.
Да и нужно ли? Был разговор.

-- Я бы не женился на русской. Зачем? Чтобы она через плюс-минус единица
лет сказала: "Какой у меня хороший муж, жаль только, что еврей".

-- Это при условии, что ты был бы хорошим мужем.

-- А что -- разве я плохой муж?

-- Значит, ты таким же был бы и с другой?

-- То есть ты признаешь, что я -- хороший. Это уже что-то.

Оба рассмеялись. Однако Светлана не унималась.

-- Но ведь я русская. И в паспорте, и фамилия.

-- Это может обмануть их, но не меня. Любой еврей без труда вычислит в
тебе соплеменницу. А вообще, ты превосходный вариант для советского еврея: с
антисемитизмом все в порядке, а дети русские.

-- Но у детей папина фамилия.

-- "Домский" звучит вполне интернационально.

Она согласилась: интернационально.

-- А вот если поедем в Израиль, -- продолжал Анатолий, -- там тоже будет все
в порядке. Там главное -- бабушка.

-- А мы поедем в Израиль?

Это было так невероятно и нелепо, что оба рассмеялись.

Но вдруг непонятно отчего Светлане стало грустно, и она сказала с
усмешкой:

-- О Господи, и чего я пошла за него замуж? Он женился на мне по расчету.
Ведь правда -- по расчету?

-- Конечно, -- Анатолий уже обнимал ее. -- Я рассчитал, что нам будет хорошо
вместе. Тебе хорошо со мной? -- последние слова он произнес шепотом.

Было ли ей хорошо? Смешно спрашивать. Да, да, да. Было.

Светлана стояла под душем. Упругие струи били по плечам, стекали по телу
вниз. Было приятно и хотелось плакать. Можно и плакать -- вода смоет слезы.
Но слез не было, в горле стоял ком.

А стало -- плохо.

Он много работал, особенно в конце месяца, когда штурмовали план.
Возвращался домой поздно, иногда среди ночи, утром, бывало, сутки не выходил
из цеха. Даже есть не хотел, падал замертво. В доме поселилась скованность,
душный тяжелый воздух.

Нет, не так. Не сразу стало плохо. Вначале он радовался, приходил
возбужденный, довольный. Все такой же ироничный. Он знал машины, у него все
ладилось, начальство воспылало к нему любовью. А ведь раньше к ним,
институтским, относились, как к контре: чего они все мудрят, меняют, мешают
работать?

-- Представь, -- говорил Анатолий, усаживаясь рядом со Светланой на
кровать, она не спала, ждала его, -- как теперь этот Ващенко танцует вокруг
меня: "Толя, давай, Толя, надо". В глаза заглядывает, вот-вот руку лизнет.
Кошмар. Иногда кажется, сейчас обнимет, лобызать начнет. Только живот мешает
-- брюхо у него в три обхвата.

-- Знаю, -- соглашалась Светлана, -- что, я не видела вашего Ващенко? -- Ей
приходилось бывать в выпускном цехе, когда что-то не ладилось с программами.
-- Но почему-то у него нет желания меня обнимать. Только потрясает кулаками.

-- Раньше и меня он только ругал и все грозил жаловаться.

-- Кому?

-- Не знаю. Какая разница? Главное -- жаловаться.

Он вытягивался на кровати, усталый, немного похожий на подростка, который
заработал свою первую десятку и почувствовал себя мужчиной. Но ведь Анатолий
и раньше был мужчиной. Не беспомощный, не слабый, скорее уверенный в себе.
Таким он выглядел. Таким он и был. Но где-то в глубине у него прятался
мальчишка, совсем ребенок, он выдавал себя неожиданно застенчивой детской
улыбкой. Может быть, не все замечали это, но Светлана, когда он вот так
улыбался, не шутил, не балагурил, не смеялся, не спорил, а только мягко
улыбался, умирала от щемящей нежности. Ей казалось, что она старше, мудрее и
должна его защитить.

Странно, как она сразу не заметила -- улыбка изменилась. Прошло время, все
стало другим.

Он пришел домой после долгих часов, проведенных в цехе (а может, не
только в цехе, думает она сейчас), лег, не евши, и уснул, не прикоснувшись к
ней даже в легкой ласке. Это было впервые. Он закрыл глаза и повернулся к
ней спиной. Может быть, сделал вид, что спит. От него слегка пахло спиртным.

Светлана ушла на работу, они не перемолвились ни словом. Вечером она
спросила как бы между прочим:

-- Ты пил вчера?

-- Да, -- ответил Анатолий и, словно упреждая упрек, добавил с некоторым
вызовом: -- Столько дней под прессом: план, план, план. Сдали. Можно
расслабиться.

-- Конечно, можно...

Будто он раньше не брал в рот спиртного. Любил ведь коньяк и хорошее
вино. Мог выпить стопку "столичной". Но это было по-другому. Сейчас он
уходил от нее, непонятно куда.

Что-то случилось с ними. Что-то случилось.

Внешне ничего не изменилось. Они оба работали, оба возвращались домой. В
начале каждого месяца на заводе работы бывало меньше, у Анатолия появлялось
свободное время, он гулял со Светкой, что-то делал по дому. Вроде бы все
было, как прежде. Но она-то знала, что все стало иначе.

Главное -- они перестали смеяться вместе. Стало невозможным просто легко
рассмеяться, даже если что-то в самом деле было смешным.