Чтение 12–й страницы книги ~Чужое лицо~

смех, подобный хлопанью крыльев вспугнутых диких птиц.

Мне стало не по себе. Нужно ли, чтобы лицо демонстрировалось в таком
виде? Кино с самого начала было задумано как зрелище, мыслимое только в
темноте. И я думаю, что поскольку у тех, кто смотрит, нет лиц, то и тому, на
кого смотрят, лица не нужно...

Но, в жизни не найдется ни одного актера, который согласился бы стащить
с себя лицо, хотя одежду он готов стаскивать сколько угодно. Мало того, он
абсолютно убежден, что вся его игра сконцентрирована на лице. Разве это не
тот же обман: заманить зрителя темнотой и подстроить ему такую западню?..
Или вот, подглядывать стыдно, но можно ли сказать, что, если только
притворяться, что подглядываешь, тогда все в порядке? Укройте отвратительную
напыщенность, отбросьте ханжество! (Смешно, что подобное самоутверждение
исходит от калеки, лишенного лица? Но ведь лучше всех понимает, что такое
свет, не электрик, не художник, не фотограф, а слепой, потерявший зрение в
зрелом возрасте. Как в изобилии есть мудрость изобилия, так и в нищете есть
мудрость нищеты.)

Словно обращаясь за помощью, я снова посмотрел на ту пару. Сейчас оба
они сидели совсем тихо. В чем же дело? Может быть, и то кипящее вожделение
не более чем плод моей фантазии? Сквозь щели бинтов, точно черви, поползли
струйки липкого пота. И видно, не только из-за того, что в зале было слишком
жарко. Нечто едкое, как горчица, проникло в каждую пору, обжигая тело.
(Фальшью оказалась не темнота, а, как ни странно, мое собственное лицо.)
Если бы в эту секунду в зале неожиданно загорелся свет, то не кто иной, как
я, непрошенно вторгшийся сюда, был бы унижен и осмеян зрителями...

Собрав все свое мужество, я решился наконец выйти на улицу. Однако не
могу сказать, что поиски убежища оказались бесплодными. Я почувствовал, что
решимость моя гораздо сильнее, чем прежде, - другими словами, хоть в этом я
восстановил свою связь с людьми.

x x x

Приближался полдень. По привокзальной улице нескончаемо лился поток
людей, как всегда на бойком месте в выходной день. Я смешался с этим потоком
и под взглядами, липкими, как назойливые мухи, все же продолжал бесцельно
бродить примерно в течение часа. Считается, что хождение пешком имеет
определенный психологический эффект. Возьмем, например, воинскую часть на
марше. Колонна может двигаться в две или в четыре шеренги, и солдат
превращается лишь в двуногое существо, имеющее единственную цель - сохранять
строй. Думаю, одновременно с чувством мрачной опустошенности, потери лица и
сердца в этом ритме бесконечного марша заключается и бездушное успокоение.
Мало того, совсем не редки случаи, когда во время долгого марша люди даже
испытывают половое возбуждение.

Однако нельзя же до бесконечности отгонять мух. Скорее я должен
превратиться во всевидящий мушиный глаз и жадно летать в людской толпе. Я
должен найти в ней какого-то человека, который захочет продать мне
поверхность кожного покрова. Пол - мужской... Обладатель гладкой кожи, по
возможности без характерных признаков... Поскольку потом она будет
растягиваться и сжиматься, черты лица и размеры безразличны... Возраст - от
тридцати до сорока... Правда, у сорокалетнего мужчины, который согласится на
мое предложение ради денег, кожа может оказаться со множеством шрамов и
непригодна для меня, поэтому речь фактически шла о тридцатилетнем...

Я попытался взять себя в руки, но и это усилие, вспыхнув, как
перегорающая электрическая лампочка, погасло - было очень трудно
поддерживать внутреннее напряжение. Да к тому же и люди, шедшие по улице,
хотя они и были между собой чужими, образовали прочную цепь, как
органическое соединение, без единого разрыва, куда можно было бы втиснуться.
И сможет ли одно лишь обладание избранным мной лицом послужить столь уж
прочной связью? Ведь даже одежде, которую они носили, была согласована,
точно пароль. Выпущенный в огромном количестве сегодняшний пароль, именуемый
модой. Не есть ли это отрицание формы и вместе с тем некий новый вид формы?
В том смысле, что изменения происходят беспрерывно, это, видимо, отрицание
формы, но в том смысле, что это отрицание осуществляется в массовом порядке,
оно представляется опять-таки облеченным в форму. Может быть, такова душа
сегодняшнего дня. И из-за этой души я стал еретиком. И хотя представление о
моде, созданное искусственным волокном, действительно поддерживалось моими
исследованиями, люди, думая, наверно, что человек, лишенный лица, лишен и
души, ни за что не допустят, чтобы я слился с ними. Я отдавал все силы тому,
чтобы продолжать идти.

Если бы я легкомысленно окликнул кого-нибудь из толпы, моя связь с
окружающими вмиг расползлась бы, как намокшая бумага седзи*. Меня, наверно,
окружили бы частоколом люди и стали без всякого снисхождения расспрашивать о
моей маске, такой нелепой. Я раз шесть прошел из конца в конец по
привокзальной улице и все это время беспрерывно получал подобное
предостережение. Нет, не потому, что я слишком много думал об этом. Хотя там
была невообразимая толчея, вокруг меня, точно это был зачумленный район,
всегда оставалось свободное пространство и ни разу никто не задел меня
плечом.

______________

* Седзи - раздвижные перегородки в японском доме, обтянутые бумагой.

Мне казалось, что я в тюрьме. В тюрьме, и тяжело давящие на тебя стены,
и стальные решетки - все превратилось в отполированное зеркало, и ты повсюду
находишь собственное отражение. То, что ты не можешь в любую минуту убежать
от самого себя, - вот в чем ужас заточения. Я тоже прочно упрятан в мешок
самого себя - как ни бейся, не вырвешься из него. Нетерпение превратилось в
раздражение, а раздражение вылилось в мрачную злобу. Но тут вдруг мне в
голову пришла мысль: а что, если зайти в ресторан в универмаге? Может быть,
потому, что у меня было время, а может быть, из-за того, что я проголодался.
Но эта мысль заключала в себе еще больший вызов. Интуиция человека,
загнанного в угол, наконец подсказала мне, где распорот мешок, в который
меня упрятали.

Люди ведь становятся одинокими, становятся разобщенными, становятся
беззащитными, обнаруживают свои слабости, становятся слезливо-просительными
главным образом в те минуты, когда спят, отправляют естественные надобности,
ну и когда поглощены едой. Кстати, "индивидуальное" меню составляет особую
гордость ресторанов в универмагах.

Помещение, куда я спустился на эскалаторе, было похоже на зал для
приемов. Ресторан, видимо, сразу же за ним. Я совсем уж было направился
туда, как вдруг прямо передо мной выплыло огромное объявление: "Выставка
масок Но". На секунду я замер и в растерянности чуть не повернул обратно.
"Конечно же, это должно было непременно случиться, - подумал я. - Но если я
убегу, надо мной будут смеяться еще больше". И хотя попасть в ресторан можно
было, не заходя на выставку, я все равно направился прямо в этот зал.

Поступил я так, может быть, потому, что был воодушевлен уже принятым
решением пойти в ресторан. Или, пожалуй, лучше назвать это пробой сил перед
тем, как бросить вызов. Осмотр масок Но человеком в маске - что ни говори,
сочетание необычное. Нужно собрать столько решимости, чтобы ее хватило
пройти сквозь огненное кольцо.

Но, к счастью, посетителей было так мало, что все мое напряжение
испарилось. Благодаря этому я невольно почувствовал умиротворенность и в
таком состоянии решил обойти выставку. Никаких особых надежд я на это не
возлагал. Между маской Но и той, которая была нужна мне, хотя называются они
одинаково - "маска", - слишком большая разница. Мне нужна была такая,
которая бы уничтожила препятствие в виде пиявок и восстановила тропинку,
связывающую меня с другими Людьми, а маска Но, наоборот, олицетворяет
стремление уничтожить все связи с жизнью. Прекрасным доказательством этого
может, кстати, служить ощутимая атмосфера тлена, царящая в зале.

Я не могу, конечно, не признать, что в маске Но содержится какая-то
совершенная красота. То, что мы называем красотой, может быть, и есть сила
чувства протеста, восстающего против разрушения. Трудность воспроизведения
может служить мерой совершенства искусства. Значит, если исходить из
невозможности массового производства, придется, несомненно, признать, что
тонкое листовое стекло - лучшая вещь в нашем мире. Но все равно самое
непостижимое - это то, что лежит за пределами всеобщего стремления искать
такое редкое совершенство. Потребность в маске, как подсказывает здравый
смысл, отражала желание людей, которых уже не удовлетворял облик живого
актера, увидеть нечто превосходящее его. В таком случае зачем нужно было
нарочно придавать ей сходство с удавленником?

Я неожиданно остановился у женской маски. Она висела на низкой
полукруглой перегородке, соединяющей две стены, - в том, как ее поместили,
был определенный замысел. Среди белых столбиков балюстрады на фоне черного
полотна эта маска, будто отвечая на мой взгляд, казалось, повернулась ко
мне. И широко, во все лицо улыбнулась, точно ждала меня...

Нет, это была, безусловно, галлюцинация. Двигалась не маска, а падавший
на нее свет. Позади балюстрады были запрятаны миниатюрные лампочки, они в
определенном порядке зажигались и гасли, создавая неповторимый эффект. Да,
ловко они это подстроили. И хоть я и понимал, что это подстроено, во мне все
еще продолжал звенеть испуг. И я без всякого сопротивления навсегда
отказался от привычного и наивного взгляда, что маски Но не имеют
выражения...

Маска не просто была тщательно продумана. Она отличалась от остальных и
блестящим выполнением.

Но это ее отличие было непонятным, невольно раздражало. Однако, когда я
еще раз обошел зал и возвратился к женской маске, она вдруг предстала передо
мной, точно в фокусе невидимой линзы, и я разгадал загадку. То, что я видел
перед собой, не было лицом. Оно лишь прикидывалось лицом, а на самом деле
было обыкновенным черепом, обтянутым тонкой пленкой. В других масках, масках
стариков, гораздо отчетливее проглядывали очертания черепа, но эта женская
маска, на первый взгляд казавшаяся такой округлой, если присмотреться,