Чтение 43–й страницы книги ~Детство в Соломбале~

из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи,
компании, парочки.

И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела
маленькая фотография Оли Лукиной.

Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на
стекло. И мне вдруг захотелось иметь эту карточку! Но как ее достать?
Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова подходил к ней.

Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угодно. И тут же мне пришла
простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить,
а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.

Я зашел в фотографию.

- Сниматься, молодой человек? - спросила меня жена фотографа. - Что
желаете? Визитки, открытки, на паспарту?

- Нет, мне нужно самого фотографа, - чуть робея, сказал я.

Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно
оглядел меня. На мою просьбу он ответил:

- Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая карточка?

- Это не чужая... это моя сестренка, - почти бессознательно соврал я. - Она
уехала и просила меня сходить к вам.

- Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые снимки, повторно. Это будет
стоить одинаково, что один снимок, что три. Меньше трех не делаем. -
Фотограф назвал цену.

Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и
уплатил деньги.

- Завтра будут готовы, - сказал фотограф.

Взволнованный, я долго бродил по улицам Соломбалы. Трижды возвращался на
свою улицу, потом опять выходил по набережной на Никольский проспект.
Однако Олю я так и не встретил.

На другой день, когда мы с Илько пришли на "Октябрь", Павлик Жаворонков
сказал, что комсомольское собрание будет проводиться в рейсе. Нас будут
принимать в комсомол!

Работая со старшим машинистом, я попытался представить, как меня станут
принимать. Я думал о том, как отнесутся к этому Оля Лукина и Костя Чижов.
Почему-то вступление в комсомол у меня связывалось с Олей и Костей.

Тот день на пароходе тянулся на редкость долго и томительно. Мне хотелось
скорее бежать в Соломбалу, в фотографию за заветными карточками. Несколько
раз я вытаскивал из кармана квитанцию на получение снимков. Даже эта
тоненькая бумажка казалась мне значительной и дорогой.

Закончив работу, я даже не стал обедать, не дождался Илько, наскоро умылся
и ушел с парохода.

С волнением подал я квитанцию жене фотографа, и она взамен вручила мне
конверт. Не попрощавшись, я вышел из фотографии и только на улице,
оглядевшись, решился раскрыть конверт.

На моей руке лежали три совершенно одинаковые карточки. Они были маленькие,
ровно подрезанные, поблескивающие глянцем.

Да, это была она, Оля. Прямой, задумчивый, чуть строгий взгляд. И вдруг мне
показалось, что в этом взгляде затаился укоризненный вопрос, обращенный ко
мне: "Зачем ты это сделал?"

Я поспешно спрятал снимки в конверт и засунул в карман.

- Я не виноват. Не сердись, Оля! - прошептал я и сразу же поймал себя на
том, что разговариваю сам с собой.

И тут мне стало весело, даже смешно. Я вспомнил концерт в клубе
судоремонтного завода и артиста, который пел: "Я люблю вас, Ольга..."

С легким сердцем я быстрее зашагал к дому. Ничего особенного не случилось.
Эти фотоснимки никто не увидит.

- Мама, - сказал я, - сегодня я не успел пообедать на судне. Дай мне
чего-нибудь поесть!

Пока мама накрывала на стол, я вышел на крыльцо и снова вытащил конверт.
Мне все еще не верилось, что у меня есть Олина фотография.

Сидя за столом и обедая, я случайно взглянул в окно и увидел... Олю. Она
шла по противоположной стороне улицы. Я вскочил.

- Спасибо, мама. Я скоро приду.

- Куда ты? - всполошилась мать. - А второе? На второе запеченная в молоке
треска. Ведь ты ее любишь!

Ах, мама, мама! Я люблю все на свете! Как жалко, что я ничего не могу тебе
рассказать! Я знаю: ты не стала бы смеяться, как другие, но ты удивилась бы
и, наверное, не поверила.

Я шел за Олей, не решаясь догнать или окликнуть ее. Но подходя к набережной
Соломбалки, я ускорил шаг, и она с противоположной стороны увидела меня.

- Где вы были? - спросила Оля и засмеялась. - Неужели вы все время сидите
дома?

- Нет, я был в море, в рейсе.

- Ах, я и забыла. Ведь вы моряк. Счастливец! Как мне хотелось бы в море!
Если бы был жив папа, он обязательно взял бы меня в море. На море очень
красиво?

- Красиво, - ответил я, думая совсем о другом. Я думал о фотокарточках,
лежащих в кармане. - Вы куда идете, Оля?

- К Галинке Прокопьевой. Вы ее знаете, она с нами училась. Завтра мы с ней
на два дня поедем в деревню. Будем там собирать цветы и ловить рыбу.
Галинка говорит, что в деревне очень хорошо.

- А мы завтра опять уходим в море, - сказал я с тоской и вдруг решился на
то, о чем все время думал. - Оля, мне нужно вам что-то сказать.

Оля с удивлением взглянула на меня.

- Оля, - я чувствовал, как деревенеет мой голос. - Вы не рассердитесь, если
я вам что-то покажу?

- Почему же мне сердиться?

- Дайте честное слово, что не рассердитесь!

- Честное слово, - Оля еще раз с недоумением посмотрела на меня.

Тогда я решительно вытащил один снимок и показал ей. Оля как будто даже
испугалась.

- Где ты взял? - взволнованно спросила она.

- Оля, вы обещали не сердиться.

- Нет, правда, Дима, где ты ее взял? - уже более спокойно спросила Оля.

- Я обо всем расскажу. - Она вдруг перешла со мной на "ты", и мне стало
как-то проще с ней разговаривать. - Оля, ты можешь подарить мне эту
карточку?

- Зачем тебе?

- Нужно. Ну, просто на память.

- Нет, нельзя. У тебя увидят.

- Нет, Оля, не увидят. Честное слово, я ее далеко спрячу. Только ты подпиши!

Мы шли по набережной и разговаривали, не глядя друг на друга. Я рассказал о
том, как заказывал и выкупал снимки.

- Оля, ты обещала не сердиться. Подпиши!

Мы переходили через мост. Оля взяла карандаш и подошла к перилам моста.
Через полминуты фотография с подписью уже была в нагрудном кармане моей
куртки.

Навстречу нам шла Галинка Прокопьева. Олина подруга.

- Только, пожалуйста, никому не показывай, - сказала Оля. - Вон идет
Галинка. До свидания!

- Не покажу, честное комсомольское! - ответил я и отдал Оле конверт с двумя
другими снимками.

Она ушла вперед. Я остался на мосту, вынул карточку и прочитал: "Товарищу
детства на память о Соломбале".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОСТЯ С НАМИ

Отход "Октября" был назначен на двенадцать часов.

Пароход стоял у причала Красной пристани, скрытый от города высокими
складскими зданиями. Из-за крыш виднелись только белые верхушки мачт и чуть
провисшая двухлучевая антенна.

Посмотрите на наш "Октябрь" издали, с реки, или лучше всего через полчаса,
когда он отправится в рейс, - на ходу. Красавец! Моряки любят шутить,
подсмеиваться друг над другом. Но когда дело коснется судна и работы, они
говорят кратко и точно. Три трюма, осадка - восемнадцать футов, машина -
950 сил, скорость - десять узлов. Это и есть наш "Октябрь".

Фамилия нашего капитана - Малыгин, ему сорок три года. Старший механик
Николай Иванович, старый член партии, бывший подпольщик. Если потребуется
подать радиограмму, обращайтесь к радисту Павлику Жаворонкову. Он же
секретарь комсомольской ячейки "Октября". Чистюля боцман Родионов не терпит
на палубе соринки. За грязь он здорово ругается. Будьте осторожны!
Завтраки, обеды и ужины готовит мастер камбуза Гаврилыч, повидавший на
своем веку все моря и океаны...

Впрочем, рейс предстоит длительный, на Новую Землю, и мы еще успеем
познакомиться со всей командой "Октября".

Погрузка давно закончилась. Люки трюмов уже закрыты и затянуты брезентом.
На мачте поднят отходной флаг. Внизу глухо вздыхает прогреваемая машина.

Капитан ходит по палубе, - нервничает, то и дело вытаскивая часы. Время
отхода приближается, а на судне еще нет старшего механика.

- Этот отдел кадров в последнюю минуту всегда что-нибудь подстроит, - с
досадой сказал капитан, обращаясь к третьему помощнику. - Сходите, Алексей
Иванович, поторопите их там!

Вчера вечером по приказанию начальника пароходства с "Октября" неожиданно
сняли машиниста второго класса и кочегара. Обоих отправили учиться. Отдел
кадров обещал рано утром прислать замену, но обещание так и осталось
обещанием. Старший механик сидел в пароходстве и ожидал новых машиниста и
кочегара.

На других пароходах, стоявших рядом с "Октябрем", было шумно: шла разгрузка
и погрузка. Многоголосо кричали грузчики и матросы, дробно стучали лебедки,
тяжко скрипели блоки и тросы. Обычная портовая жизнь.

Причал был завален бочками, ящиками, мешками. Мучная пыль носилась в
воздухе и покрывала тонким слоем настил, борта пароходов, канаты и