Чтение 14–й страницы книги ~Дикая охота короля Стаха~

Раманом Яноуским в две банкирские конторы под восемь процентов без права
трогать основной капитал, дает сейчас от ста пятидесяти до ста семидесяти
рублей ежемесячно. Эта прибыль даже возросла стараниями опекуна, мало того,
получена прибавка к основному капиталу в двести восемьдесят пять рублей,
которые, при желании, могут пойти на приданое наследнице.

Все покачали головами. Прибыли были мизерными, особенно если учесть
необходимость поддерживать в порядке дом.

- А как платить слугам? - спросил я.

- Им выделена в завещании часть наследства, так как они - неотъемлемая
часть майората.

- Я просил бы пана Дубатоука объяснить мне, как обстоят дела с
заарендованной землей при имении Болотные Ялины? - спросил Сава Стахоуски,
маленький худощавый человек с такими острыми коленями, что они, казалось,
вот-вот прорежут его светлые панталончики. Он, видимо, всегда немного
пикировался с Дубатоуком и задал ему теперь какой-то ядовитый вопрос. Однако
тот не растерялся. Он вытащил большие серебряные очки, платок, который
разостлал на коленях, потом ключ и лишь после этого клочок бумаги. Очки он,
однако, не надел и начал читать:

- У прадеда пани Яноуской было десять тысяч десятин хорошей пахотной
земли, не считая леса. У пани Яноуской, как это вам, вероятно, известно,
уважаемый пан Стахоуски, 50 десятин пахотной земли, значительно истощенной.
У нее также имеется парк, который не дает ни гроша, и пуща, являющаяся
практически также майоратом, ибо это заповедный лес. Скажем прямо, мы могли
б поступиться этим правилом, однако, во-первых, доступ в пущу для лесорубов
невозможен из-за окружающей ее трясины. А во-вторых, разумно ли это? У
Яноуской могут появиться дети. Что им делать на 50 десятинах бедной земли?
Тогда род совсем придет в упадок. Конечно, пани теперь взрослая, она сама
может...

- Я согласна с вами, дядя, - краснея до слез, сказала Надзея Рамановна.
- Пускай пуща стоит. Я рада, что до нее можно добраться только тропинками, и
то в засуху. Жаль изводить такой лес. Пущи - это божьи сады.

- Так вот, - продолжал опекун, - помимо этого, пани принадлежит почти
вся яноуская округа, но это трясина, торфяные болота и пустоши, на которых
не растет ничего, кроме вереска. На этой земле никто никогда не жил, сколько
помнит человеческая память. Значит, возьмем только 50 десятин, которые
сдаются в аренду за второй сноп. Земля неудобренная, выращивают на ней
только рожь, и она дает тридцать, самое большое сорок пудов с десятины.
Стоимость ржи 50 копеек за пуд, значит, десятина дает дохода десять рублей в
год и, таким образом, со всей земли 500 рублей в год. Вот и все. Эти деньги
не задерживаются, можете меня проверить, пан Стахоуски.

Я покачал головой. Хозяйка большого имения получала немногим больше
двухсот рублей дохода в месяц. А средний чиновник получал 125 рублей. У
Яноуской было где жить и что есть, однако это была неприкрытая нужда, нужда
без просвета. Я, голяк, ученый и журналист, автор четырех книг, имел рублей
четыреста в месяц. И мне не нужно валить все в эту прорву - дворец, делать
подарки слугам, содержать в относительном порядке парк. Рядом с нею я был
Крез.

Мне стало жаль ее, этого ребенка, на плечи которого лег такой
непосильный груз.

- Вы очень небогатый человек, - грустно сказал Дубатоук. - На руках у
вас, собственно говоря, после всех необходимых расходов остаются копейки.

И он бросил взгляд в мою сторону, очень выразительный и
многозначительный взгляд, но мое лицо, полагаю, не выразило ничего. Да и в
самом деле, какое это имело касательство ко мне?

Документы передали новой хозяйке. Дубатоук обещал дать личные указания
Берману, затем поцеловал Яноускую в лоб и вышел. Мы все тоже возвратились в
зал, где публика успела уже устать от танцев. Дубатоук опять вызвал взрыв
веселья.

Я не умел танцевать какой-то местный танец, и потому Яноускую сразу
умчал Варона. Потом она куда-то исчезла. Я наблюдал за танцами, когда вдруг
почувствовал чей-то взгляд. Неподалеку от меня стоял худощавый, но, видимо,
сильный молодой человек, светловолосый, с очень приятным и открытым лицом,
одетый скромно, однако с подчеркнутой аккуратностью.

Я не видел, откуда он появился, но он с первого взгляда понравился мне,
понравилась даже мягкая аскетичность красивого большого рта и умных карих
глаз. Я улыбнулся ему, и он, словно только этого и ожидал, подошел большими
плавными шагами, протянул руку:

- Простите, я без церемоний. Андрэй Свецилович. Давно хотел
познакомиться с вами. Я студент... бывший студент Киевского университета.
Меня исключили за участие в студенческих волнениях.

Я тоже представился. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой, такой
ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым.

- Я знаю, я читал ваши сборники. Не сочтите за комплимент, я вообще не
любитель этого, но вы мне стали после них очень симпатичны. Вы занимаетесь
полезным, нужным делом и хорошо понимаете свои задачи. Я сужу по вашим
предисловиям.

Мы разговорились и отошли к окну в дальнем углу зала. Я спросил, как он
попал в Болотные Ялины. Он засмеялся:

- Я дальний родственник Надзеи Рамановны. Очень дальний. Собственно
говоря, от всего корня Яноуских сейчас остались только она и я, по женской
линии. Кажется, какая-то капля крови этих бывших дейновских князьков течет
еще в жилах Гарабурды, но его родство, как и родство Грыцкевичевых, не
доказал бы ни один знаток геральдики... Это просто родовое предание. А
настоящая Яноуская только одна.

Лицо его смягчилось, стало задумчивым.

- А вообще, все это глупости. Все эти геральдические казусы, князьки,
магнатские майораты. Будь моя воля, я выпустил бы из жил всю свою магнатскую
кровь. Это лишь причина для больших страданий совести. Мне кажется, такие
чувства и у Надзеи Рамановны.

- А мне сказали, что панна Надзея единственная из Яноуских.

- Да, так оно и есть. Я очень дальний родственник, и к тому же меня
считали умершим. Я не посещал Болотные Ялины пять лет, а сейчас мне двадцать
три. Отец выслал меня отсюда, потому что я в восемнадцать лет умирал от
любви к тринадцатилетней девочке. Собственно говоря, это ничего, надо было
лишь подождать два года, но отец верил в силу старинного проклятия.

- Ну и как, помогла вам высылка? - спросил я.

- Ни на грош. Более того, двух встреч было достаточно, чтоб я
почувствовал, что прежнее обожание переросло в любовь.

- А как смотрит на это Надзея Рамановна?

Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.

- О!.. Вы догадались! Я очень прошу вас молчать об этом! Дело в том,
что я не знаю еще, как она посмотрит. Да это не так важно, поверьте...
поверьте мне. Для меня это не важно. Мне просто хорошо с нею, и даже если
она будет равнодушна - поверьте, мне все равно будет хорошо и счастливо жить
на земле: она ведь будет жить на ней тоже. Она необыкновенный человек.
Вокруг нее такое грязное свинство, неприкрытое рабство, а она такая чистая и
добрая.

Я улыбнулся от неожиданно нахлынувшего умиления к этому юноше с хорошим
и ясным лицом, а он, видимо, посчитал улыбку за насмешку.

- Ну вот, вы также смеетесь, как покойный отец, как дядя Дубатоук...

- Я и не думаю смеяться над вами, пан Андрэй! Напротив, мне приятно
слышать от вас такие слова. Вы чистый и хороший человек. Только не надо,
пожалуй, кому-либо еще рассказывать об этом. Вот вы произнесли имя
Дубатоука...

- Благодарю вас за хорошие слова. Однако неужели вы подумали, что я еще
кому-нибудь мог говорить об этом?! Ведь вы сами догадались. И дядя Дубатоук
- тоже, не знаю почему.

- Хорошо, что догадался Дубатоук, а не Алесь Варона, - сказал я. -
Иначе окончилось бы плохо для одного из вас. Дубатоук ничего. Он опекун, он
заинтересован, чтобы Надзея Рамановна нашла хорошего мужа. И он, мне
кажется, хороший человек, никому не расскажет, как и я. Но вам вообще нужно
молчать об этом.

- Это правда, - виновато ответил он. - Я и не подумал, что даже
маленький намек вреден для панны Надзеи. И вы правы - какой хороший,
искренний человек Дубатоук! Настоящий пан-рубака, простой и патриархальный!
И такой искренний, такой веселый! Как он любит людей и никому не мешает
жить! А его язык?! Я как услыхал, так меня будто по сердцу теплой рукой
погладили.

Даже глаза его увлажнились, так он любил Дубатоука. И я был во многом с
ним согласен.

- Теперь вы знаете, пан Беларэцки, а больше никто не будет знать. Я не
буду компрометировать ее. И вообще я буду нем. Вот вы танцуете с ней, а мне
радостно. Беседует она с другим - мне радостно. Пусть только она будет
счастлива. Но я вам искренне скажу. - Голос его окреп, а лицо стало, как у
юного Давида, который выходит на бой с Голиафом. - Если я буду за тридевять
земель и сердцем почувствую, что ее кто-то собирается обидеть, я прилечу
оттуда и, хоть бы это был сам Бог, разобью ему голову, кусать буду, биться
до последнего, чтоб потом лишь приползти к ее ногам и подохнуть. Поверьте
мне. И вдалеке - я всегда с нею.

Глядя на его лицо, я понял, почему боятся власть имущие таких вот
стройных, чистых и честных юношей. У них, конечно, широкие глаза, детская
улыбка, слабые юношеские руки, шея гордая и стройная, белая, словно
мраморная, как будто специально создана для секиры палача, но у них еще и
непримиримость, совесть до конца, даже в мелочах, неумение считаться с
превосходством чужой грубой силы и фанатическая верность правде. В жизни они
неопытные, доверчивые дети до седых волос, в служении правде - горькие,
ироничные, преданные до конца, мудрые и непреклонные. Мразь боится таких
даже тогда, когда они еще не начинают действовать, и, руководствуясь
инстинктом, присущим дряни, травит их всегда Дрянь знает, что они - самая
большая опасность для ее существования.