деньги, которых было без счету, и позарился мой отец и, не погнушавшись
презренным ремеслом родителей, ввел их дочь супругой к себе в дом; там у них
родилась я и выросла среди неусыпных забот; отрочество мое было простодушным
- никто не досаждал мне науками, и я не ведала никаких богов. Но годы
прибавлялись, а с ними и моя красота, и я всей душой возжелала мужа,
надеясь, что боги предназначили меня достойному юноше, видом и возрастом
подобному мне; однако люди рядят одно, а боги судят другое. Моя красота,
которую я так усердно холила, досталась в обладание старику, хоть и очень
богатому; но как ни горевала я, вслух роптать не посмела. Весь век он знался
с людьми вроде тех, про кого я рассказала, и, прожив лет больше, чем волос
на его голове, совсем одряхлел. Чего стоит хотя бы его голова с седыми и
редкими волосками, обрюзгшее, рябое лицо, морщинистый лоб, косматая
ощетиненная борода, колючая, как иглы дикобраза. Но что в нем всего
отвратительней, так это глаза: красные, вечно слезящиеся, глубоко засевшие,
и насупленные брови торчком. Губы у него отвислые, как у долгоухого осла,
бескровные и тусклые, а зубы за ними кривые, изъеденные, желтые, точно
ржавые, прогнившие и щербатые; тощая шея костлявая и жилистая, голова
трясется, а за ней и дряблая кожа. И всему этому самым обидным образом под
стать хилые руки, чахлая грудь, заскорузлые ладони, тщедушное тело.
Скрюченный, он ковыляет, вечно уставясь в землю, которая, должно быть, не
чает поскорее его принять, благо, рассудка он давно уж лишился. Вот кому
судил меня рок и кто радостно принял меня в своем доме; там я с ним и живу,
и нередко в безмолвии ночи, которая, как бы ни отдалился Феб со своими
лучами, никогда мне не кажется краткой, он на мягком ложе заключает меня в
объятья и отвратительной тяжестью гнетет белоснежную шею. Потом, смердящим
ртом обслюнявив мне губы, трясущимися руками ощупывает нежные округлости и
шарит по всему моему злосчастному телу и хрипло нашептывает мне в ухо
льстивые речи; холодный как лед, он мнит распалить меня своими ласками,
когда сам подле меня распаляется одним желанием, но не убогой плотью. О
нимфы, посочувствуйте моему горю! Так промает меня чуть не до света, а под
утро тщится возделать сады Венеры, ветхим плугом пытаясь взрыхлить почву,
жаждущую благодатного семени, - напрасный труд; поводив негодным от старости
лемехом - подобно плакучей иве, помахивающей заостренной вершиной, - сам
убеждается, что им не вспахать целины. Обессилев, отдохнет и опять берется
за дело, собравшись с духом, и так и эдак силится исполнить то, что ему не
под силу; и всю ночь крутится и докучает мне постыдными ласками, не давая
покоя. Его иссохшей, голове хватает краткой дремоты, и вот, бессонный, он
пускается в долгие рассужденья, а я против воли бодрствую вместе с ним. То
возьмется рассказывать о временах своей юности и как его одного хватало на
многих женщин, то начнет вспоминать любовные похождения и подвиги, а то еще
доберется до небожителей и как только ни поносит и ни срамит их за измены, а
заодно и всех смертных, кто хоть раз попрал священный обет супружества; и
какие и сколько бед случалось от этого, - все расскажет и ни одной не
пропустит. А то разразится целой речью, стоит мне только подумать, что он
засыпает:
не какому-нибудь юнцу. У меня в доме тебе не досаждает свекровь, ты одна
всему дому хозяйка и мне госпожа; тебе незачем бояться соперниц, я не
скуплюсь для тебя на наряды и на все, что тебе по душе. Ты одна мне отрада и
утешение в жизни, нет у меня другой радости, как покоить тебя в своих
объятиях и чувствовать твои уста близ своих. Окажись ты в руках юнца, что бы
тебе досталось? У молодых на уме не одна, а сто возлюбленных, кому же из них
и перепадет меньше любви, как не той, что всегда под боком. У них жены часто
одни дрожат по ночам в холодной постели, пока они как безумные гоняются за
другими; а я при тебе безотлучно. Да и на что мне другая? Боже меня упаси на
кого-нибудь тебя променять".
дыханья, велю ему замолчать и" спать, но что толку. Стоит мне перелечь от
него на другой бок, как он, изловчившись, обхватит меня дряхлой рукой и не
пускает, а то щуплым тельцем перекинется через меня - я от него, он за мной.
Бывает, на рассвете только отвяжется и заснет; но и тогда громким храпом не
дает мне сомкнуть глаз; отчаявшись, я молю богов поскорей послать день,
чтобы, избавившись от него, где-нибудь в другом месте найти покой. От таких
ласк, как мой старик ни старался исполнить долг, я было совсем извелась. Но
мне дали полезный совет - принести обеты Венере, и я решилась излить ей, как
самой сострадательной из богинь, свое горе и испросить у нее какого-нибудь
средства облегчить себе муку; как задумала, так и сделала. Из своих краев я
пришла в ее храм неподалеку отсюда, с должным благоговением предстала пред
ее алтарем и взмолилась:
чту, преклони милосердный слух к моим пеням. Я молодая, как видишь, цветущая
женщина, не утешенная старым мужем, боюсь, не растрачу ли я понапрасну
лучшие годы, без отрады дожив до холодной старости. И если моя красота
заслуживает того, чтобы ты причла меня к своим подданным, войди в мою грудь,
ибо жажду тебя всем сердцем; дай ощутить твой жар, безмерно всеми
превозносимый, к какому-нибудь юноше, с которым можно было бы радостно
вознаградить себя за все безотрадные ночи".
сейчас расскажу, не то наяву перенеслась туда, где мне было дано это узреть:
но вдруг я увидела себя в блестящей колеснице, запряженной белыми
горлинками, высоко над землей; глянув вниз, я только и успела заметить
небольшое пространство холмистой земли и лентой извившиеся воды. Вскоре
далеко позади остались приветливые Италийские царства и высокие горы Эпира.
Потом отвратительные горы Эматии, за которыми мне открылись воды Йемена,
ключ Дирцеи и Огигийские горы, потом древние стены, воздвигшиеся сами собой
под звук Амфионовой лиры. И, наконец, передо мной возникли приветливые
очертания Киферона - туда и доставили меня белые птицы. Не могу твердо
сказать, пылала гора или нет, но зренье убеждало меня в том, что
отказывались признать чувства; с опаской ступив на священную землю, я взошла
на вершину и увидела кругом среди пламени, доступного только зренью,
миртовые рощи, покрывшие всю гору так же, как Оссу и Пиндар покрывают
дубравы.
как Эней по берегу Африки, и вскоре увидела среди миртов богиню, к которой
взывала; явившись в божественном облике; она наполнила меня изумлением,
какого мне не довелось испытать. Наготу ее лишь чуть прикрывала тончайшая
пурпурная ткань, двойной складкой спадавшая с левого плеча; лик ее сиял ярче
солнца; прекрасные золотые волосы струились по белоснежным плечам, а глаза
излучали невиданный свет. Стану ли я описывать красоту ее уст, ослепительной
шеи, мраморно-белой груди и всего остального, когда это выше моих сил, да и
найди я в себе силы описать ее, кто мне поверит! И хотя от древних мы
слышали, что Пракситель правдиво изваял ее в мраморе, изваяние это, как ни
прекрасно, не может сравниться с богиней, какой ее увидела я. Среди смертных
хвалу ей можно воздать лишь таким сравнением: любая прекраснейшая из нас
рядом с ней покажется безобразной. Созерцая ее, я не дивилась влюбленности
Марса и порицала безумную отвагу Адониса, сына Кинира, в единоборстве с
вепрем, и постигла вожделенье богов, когда они узрели ее в хитроумных сетях
Вулкана, и еще многое пронеслось у меня в голове.
робким голосом повторила ей свою просьбу; Выслушав меня и подойдя вплотную,
она велела мне встать с колен и рекла:
вскоре среди зеленой листвы моему зренью предстал ее единственный сын;
восхищенная его красотой, я увидела, что он всем обликом подобен матери, с
той разницей, что он бог, а она богиня. Не раз мне пришла на память Психея,
счастливая и несчастная разом: счастливая таким супругом и несчастная от
утраты его, но стократ счастливейшая оттого, что вновь обрела его волей
Юпитера. Наладив крепкий лук, он положил его подле колчана, а сам, разведя
огонь, куда жарче земного, с ловкостью, неведомой смертным, из чистейшего
золота стал выковывать стрелы, калить их в прозрачном ручье и, укрепив таким
образом, вкладывать в лежащий рядом пустой колчан. Мои глаза никак не могли
насытиться его созерцаньем, тем более что все в нем было открыто для взора,
кроме того, что прикрывали драгоценные крылья. О, какое было бы счастье
изведать его объятья, думала я, вспоминая о безобразном старце, доставшемся
мне в мужья. Но богиня велела мне взглянуть на ручей, закалявший стрелы.
Послушно обернувшись, я увидела, как прекрасны и прозрачны его серебристые
струи; рожденный в недрах земли, не сякнущий от жаркого солнца, он был виден
до самого ясного, не замутненного илом дна. Ни овечка, ни птица, ни
пробегающий зверь не возмутили его чистоты; с обеих сторон осененный
зелеными и пунцовыми миртами, он, казалось мне, превзошел красотой даже тот,
в котором отражался Нарцисс. При виде ручья мне, ничуть не томимой жаждой,
захотелось испить его вод и погрузить в их прохладу свое жаркое тело.
бог взмахнул ярко блещущими золотыми крылами, с полным колчаном стрел
отлетел прочь и в мгновение - еще более краткое, чем то, что успевает
протечь, пока солнце, скрывшись за горизонт, явится антиподам, - он достиг
наших жилищ. Не в силах проникнуть далее взглядом, я обратила его к богине:
она, меж тем истомленная зноем, совлекла сквозные покровы, ступила в светлый
ручей и до горла погрузилась в его прохладные струи; мне она приказала
раздеться и последовать за ней. Так я и сделала; ручей обступил меня со всех
сторон, но тела наши виднелись в воде так же ясно, как сучок в стекле.
Божественными руками Цитерея обвила мою нежную шею, и я изведала поцелуи
бессмертных; тотчас я восхвалила себя за то, что вняла благому совету и
почти утешилась за все слезы, пролитые с докучным мужем, а вслед за тем,
освежившись в водах ручья, я сказала:
полным колчаном стрел".
любовь послужит тебе утешением в жизни; ты увидишь, как он тотчас явится,
Громыко Ольга
Дальский Алекс
Орлов Алекс
Лукин Евгений
Флинт Эрик
Максимов Альберт