отвагой, обещавшими знатного полководца! И эта краса, эти утешения и
надежды, скошены вдруг махом поганого меча! Прошло много лет, и все еще
мечтался старцу образ прекрасного юноши, когда он, истекая кровью, приподнял
из праха голову, обвитую сумраком смерти, перекрестился и бросил отцу
взор... прощальный взор. Кони вражеские тут же его затоптали. О! этого взора
не забудет отец и на смертном одре; не забудет он крика матери, требовавшей
у него отчета, куда он девал милое детище. Мать недолго пережила эту потерю.
Зато с тех пор Образец мстит всем немцам ненавистью к ним сильною,
неумолимою. Убийце сына он не размозжил головы шестопером {Прим. стр. 66};
нет, взяв его в плен, он привязал к хвосту коня и по пням, по камням примчал
в лес на съедение волкам. Не скрывает он своей ненависти к немцам при самом
великом князе; раз при нем назвал в лицо поганым басурманом [Этим прозвищем,
которое составилось из слова "бесермен", неверный, стали честить немцев уже
при отце Иоанна III; может быть, и прежде. См. Историю Русского Народа
Полевого, т. V, с. 134. (Прим. автора)] немецкого посла, рыцаря Поппеля.
Едва могли затушить гнев Ивана Васильевича по этому случаю. Великий князь,
любивший, чтобы уважали то, что он удостоивает своего внимания, и ненавидели
то, чего он не жалует, хранил на сердце память об этом оскорблении, несмотря
на великие заслуги Образца.
дети часто не носили прозвания отца или, называемые так, впоследствии
назывались иначе: эти прозвища давались или великим князем, или народом, по
случаю подвига или худого дела, сообразно душевному или телесному качеству).
Иван Хабар, двадцати двух или трех лет, чернобровый, черноглазый, статный,
красивый, одним словом тип русского молодца, пытал не раз отвагу свою против
неприятеля, ходил с сурожанами {Прим. стр. 66} охотником на Вятку и против
Мордвы на лыжах тратил эту отвагу в переделках со своими, в ночных
похождениях, в жизни молодеческой, разгульной.
буйная душа его переволнуется и, как бурные, весенние потоки, войдет в свои
берега. "Грани же, положенной богом, никто не переступит, - думал он, -
судьбы своей не объедешь. Молодой конь перебесится, все-таки будет конь;
кляча и смолоду все кляча".
Анастасия. О красоте ее пробежала слава по всей Москве, сквозь стены
родительского дома, через высокие тыны и ворота на запоре. Русские
ценительницы прекрасного не находили в ней недостатков, кроме того, что она
была немного тоненька и гибка, как молодая береза. Аристотель, который на
своем веку видел много итальянок, немок и венгерок и потом имел случай
видеть ее, художник Аристотель говаривал, что он ничего прекраснее ее не
встречал.
севера, но по зною темно-карих глаз, по неге, разлитой по всей ее
наружности, ни дать ни взять соотечественница моя. Если бы я был живописец,
то олицетворил бы ею пылающую зарю, когда она готова броситься в объятия
своего лучезарного жениха.
младой {Прим. стр. 67}, первый сын великого князя от первой жены, вбежал
раз, нежданный, в сад Образца за Хабаром-Симским, которого очень любил,
увидал там сестру его и остановился перед ней весь не свой, как бы опаленный
молниею. Он намерен был на ней жениться, но честолюбивый его отец, искавший
в браке своих детей не сердечных, а политических связей, повел его к венцу с
Еленою, дочерью Стефана, господаря молдавского (перекрещенного по-нашему в
воеводу Волошского, почему и называли ее у нас Еленой Волошанкой).
Старушки-веди (все знающие, все ведающие, ворожейки) открыли кому-то, что
княжич именно с того времени начал грустить и сохнуть. Никогда не переставал
он питать к Хабару нежнейшей привязанности, в которой, может быть,
скрывалось другое чувство.
провидение наложило на нее печать чудесного. Когда она родилась, упала
звезда над домом; на груди было у ней родимое пятнышко, похожее на крест в
сердце. Десятилетней снились палаты и сады, видом не виданные на земле, и
лица красоты неописанной, и голоса, которые пели, и гусли-самогуды, которые
играли, будто над ее сердцем, так хорошо, так умильно, что и рассказать не
можно. А когда она, во время этих снов, просыпалась, то чувствовала у ног
своих легкое бремя, и казалось ей, кто-то лежит у них, свернув белые крылья.
И было ей сладко и страшно, и все вмиг исчезало. Часто задумывалась она,
часто грустила, сама не зная о чем. Нередко, простершись перед иконою божией
матери, плакала; но эти слезы старалась утаить от людей, как святыню,
которую невидимо посылали ей свыше. Все чудесное любила она, и потому любила
сказки, эти изустные романы, эти народные поэмы того времени. С какою
жадностью слушала их от своей мамки! Зато каких диковинок ни развивала в них
красноречивая старушка перед юным пламенным воображением своей питомицы!
Анастасия, предаваясь этой поэзии, нередко забывала сон и пищу; нередко
самые сны доканчивали ей недосказанную сказку, и еще живее, нежели мамка,
еще красноречивее.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
полдень. Василий Федорович Образец, по русскому обычаю, отдохнув после
обеда, спешил умыться, чтобы освежить горевшее от сна лицо. Это сделано без
сторонней помощи: медный рукомойник, подаренье знаменитого Аристотеля,
повешен над лоханью, чистою, будто сейчас вышла из рук деревщика. Чудный
дар! тронешь снизу прутик, и вода бьет из него ключом. Браный утиральник,
обшитый тонкими кружевами, рукоделье Анастасии, висел на гвозде, всегда к
услугам хозяина. Роговой гребень, помоченный в квасу с медом, пройдя по
белым прядям волос его, пригладил и умастил их. Хорошо ли была сделана
уборка, нельзя было самому знать, потому что в тогдашнее время зеркал мало
кто и видывал. Тот же Аристотель подарил было Анастасии кусочек зеркала; да
как жильцы каменных палат посмотрелись в него и, наше место свято! оборотили
в стекло свои лики, да как увидели, что нечистый отводит глаза и шутит над
ними, так закинули волшебное стеклышко в поганое болото, не сказав про то
фрязу. Убравшись, помолился старец, надел летник и перешел в клеть, которую
называл своею оружейною. Это была горница довольно пространная. На стене,
красовавшейся переплетами кирпичей, висели железные шишаки грубой работы,
колонтари (латы), писанные серебром, и простые, железные, на которых
ржавчина въелась кровавыми пятнами, кончары (оружие вроде меча и кинжала,
немного поменее первого и поболее второго), из коих некоторые были с
искусною золотою насечкою и украшениями, изобличающими восток, палицы,
сулицы (метальные копья), шест опер, знак воеводства, как ныне маршальский
жезл, и несколько железных щитов с конусными выемками. В углу стоял на
искосе образ Георгия-победоносца. От стен несколько отсторонились две лавки,
покрытые суконными полавочниками; между ними вытягивался дубовый стол,
девственной чистоты, с резными ножками и ящиками, а на нем стояли оловянник
и серебряная стопа и лежала серебряная черпальница. Перед столом, на
почетном месте, чванилась своею узорностью диковинная седальница, вроде
складных кресел, изобретения и мастерства какого-то фряза.
кольцо, застучал в столб приворотный и послышался сторожевой лай. Видно было
по лицу хозяина, что пришли к нему гости жданные. Это вскоре оправдалось;
посетители вошли к нему без доклада. Один был старичок небольшого роста,
начинавший уже горбиться под ношею лет; темные волосы слабо тенили
серебряные кудри его; от маковки головы до конца век левого глаза врезался
глубокий шрам... но вы уж, вероятно, узнали странника и сказочника, Афанасия
Никитина. Скажем только, что он здесь казался десятью годами моложе, нежели
мы его видели в тюрьме Дмитрия Иоанновича, хотя был промежуток между этим и
тем временем более двадцати лет. Еще прибавить надо: здесь лицо его носило
свежие следы полуденного солнца, принесенные из недавнего путешествия в
Индию, и потому сильный загар в конце зимы давал ему какую-то чуждую русским
физиономию. Не знаю, упомянул ли я в первом рассказе о нем, что добродушие
прижилось на этом лице. Другой гость был дитя, лет под четырнадцать,
пригожее, живое. В больших голубых глазах его вы могли ясно видеть, что ум
был всегда на страже у этого любимца божьего; он поднимал голову с какою-то
благородною самонадеянностью и осанкой. Кудри его белокурых волос худо
повиновались ножницам - остриженные в кружок, по-русски, они, назло им,
вились своенравно и образовали на голове род венка. И старик и мальчик
носили русское платье, только первый очень бедное, другой, напротив, из
тонкого немецкого сукна, с опушкою соболя. Несмотря на это видимое
превосходство состояния, последний давал первому почет везде, где только
имел случай показать ему свое уважение. Оба, вошедши в клеть, сотворили три
крестные знамения перед иконой, произнеся: "Господи помилуй!" - и потом
поклонились хозяину, с приветствием: "Подай, боже, здравия!" Старичок
остановился у дверей и положил близ них свой посох.
самодовольством, на креселках своих, кряхтевших под дородною тяжестью его, и
поцеловал в маковку мальчика, к нему подошедшего; потом обратясь к старику,
примолвил: - Добро пожаловать, Афоня! Садись-ка на большое место: сказочнику
и страннику везде почет. Потешь же нас ныне словом о том, как в Индусах
войну ведут, оллоперводигер {Прим. стр. 70}.
любившим в своих повестях примешивать очень часто какие-то непонятные слова,
которые называл индустанскими.
а все рвется туда крылами соколиными. Будет, боярин, по-твоему сказанному,
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Маккарти Кормак
Трубников Александр
Корнев Павел