как по писаному. Хлеб-соль твою не уроним в грязь, - отвечал старик,
помещаясь с бережью на лавку. - Не замарать бы полавочника, батюшка? кажись,
сукнецо-то заморское.
- прибавил Образец, держа мальчика между колен и положа ему руку на плечо.
простор, - отвечал мальчик с гордостью.
время терять попусту не для чего. Слетай к своей крестной матери и позови ее
сюда, слушать-де рассказы странника Афанасия Никитина.
клети, которую покуда будем звать оружейною, железные двери, запиравшиеся
сзади крюком, а на этот раз отворенные, вели в темные переходы; отсюда, по
лесенке с перилами, можно было пробраться в терем Анастасии. С другой
стороны, из задних покоев боярина, на правом крыле дома, вилась к тому же
терему другая лестница, и обе, будто играючи, сходились в теплых верхних
сенцах, разделявших покои Анастасии от клети ее мамки. Андрей, достигнув
этих сенцов, постучал в дверь, обитую войлоком, и, настроив свой голос,
сколько мог грубее и вместе жалобнее, завопил:
и вслед за тем вышла Анастасия, неся подушечку с кружевным изделием. Радость
живописалась на прекрасном лице ее.
голову. Он взял от нее подушечку, и оба, как птицы, перелетели в оружейную
клеть.
низенько страннику, и спешила с своим рукодельем уместиться близ него на
лавке. Крестник расположился на колодке у ног Образца.
Афанасий Никитин. - Ты все ли по-прежнему катишься, моя жемчужина
перекатная, ты ль у батюшки у родимого, на ладонушке? Уселись ли вы, мои
милостивцы, и готовы ли опять слушать о моем грешном хождении за три моря,
за синие, волновые, а первое море, - не забудьте - Дербентское, или дория
Хвалынская, второе море - Индейское, дория Индустанская, третье море -
Черное, дория Стамбульская {Прим. стр. 71}.
рассказах то позой, то припевом.
бурных страстей, без упрека оканчивающий свой земной путь! Кажется, так и
видишь его в белой чистой одежде, готового предстать перед верховного судью.
Образец надо всеми господствует летами, широкою, могучею осанкой и
патриархальным видом. Перекрестив руки на посох, он закрыл их бородой,
пушистою, как тонкое руно агнца; румянец здоровья, приправленный стопою
крепкого меда, сквозит сквозь снег ее, густо покрывший щеки. Он с особенным
вниманием и удовольствием слушает рассказчика: это удовольствие прикорнуло
на устах его, ярко просвечивает в его глазах. Изредка насмешливая улыбка
перебегает по губам, но видно, что это невинное дитя иронии, вызванное на
свет из души незлобной хвастовством Афони, а без этого грешка, знаете вы, ни
один сказочник не обходится. То, покоя спину на отвале кресел, он закрыл
глаза и, положив широкую, мохнатую руку на голову Андрюши, тихонько, нежно
перебирает мягкой лен его волос. На лице его удовольствие любопытства
сменилось умилением; он не дремлет, но, кажется, забылся в сладких грезах;
старцу мечтается милый, незабвенный сын, которого он ласкает. Когда он
открыл глаза, на белых ресницах остались следы трогательной беседы его с
неземным гостем. Но когда он заметил, что слеза, изменившая его тайне
душевной, возмутила собеседников и встревожила дочь, прежнее удовольствие
снова озарило его лицо и водворило общее радостное внимание. Как хорош и
этот сказочник Полифем {Прим. стр. 72}, этот чудный выродок между
невежеством своих соотечественников, гонимый духом любознательности с
колыбели Волги к истоку Ганга, с торгового прилавка, под сенью Спасова дома
{Прим. стр. 72}, в храм, где поклоняются золотому волу, не понимающий, что
он совершил подвиг, который мог бы в стране просвещенной дать ему славное
имя. Он рассказывает свой подвиг то с простодушием, то с лукавством
младенца. О! и этот, конечно, будет в числе тех избранников, которых господь
любил ласкать и о которых говорит, чтобы не возбраняли им подходить к нему.
А дочь Образца, юное, прекрасное творение, возбуждающее чувство удивления в
художнике, который понимает красоту, и между тем не знающая, что она так
хороша, невинная, неопытная и между тем полная жизни, готовой перебежать
через край! Посмотрите, как руки ее, не доплетя заделанного узора, поднялись
и остались в этом положении. Она вся внимание, она ходит со странником рука
об руку по берегам Ганга; лицо ее горит, будто от тамошнего солнца; глаза,
вслед за воображением, пожирают пространство. А это дитя, переброшенное из
померанцевых рощей Авзонии {Прим. стр. 72}, из гондолы, качаемой под
гармоническую песнь любви волнами Адриатики, на снежные сугробы Московии,
чтобы найти в ней новое отечество с его верой и обычаями? С каким
удовольствием поддается он ласкам Образца, которые, понимает он очень
хорошо, принадлежат не ему! С каким вниманием слушает рассказы странника! Ни
детские приманки, ни дары и игры, так обольстительные в его лета, не могли б
оторвать его от умной беседы со старшими. Он уж не по летам сильно
сочувствует всему доброму, великому и доблестному. Будто молодой конь на зов
военной трубы, он готов, кажется, по первому призыву долга ринуться в битву
с неправдою и насилием. Как тепла эта семейная картина! каким полусветом
домашнего счастия, тихих, невинных нравов освещена она, будто патриархальное
семейство под лучом лампады, горящей перед образом божественного младенца!
настоящий рассказ оковал общее внимание, был еще следующий прелюдий.
ли, что прежде им рассказано.
рассказываешь, дедушка, будто все наяву в очах моих деется. Пожалуй, я тебе
повторю вкратцех. Пошел ты из своей родины, изо Твери, от святого Спаса
златоверхого, с его милостью, от великого князя Михаилы Борисовича и от
владыки Геннадия; потом поплыл Волгою, в Калязине взял благословение у
игумена Макария {Прим. стр. 73}; в Нижнем-Новгороде ждал татарского посла,
что ехал восвояси от нашего великого князя Ивана с кречетами; тут же
пристали к вам наши русские, что шли по-твоему в дальнюю сторону, и с ними
потянул ты Волгою. На какой-то реке напали на вас татаре, и поднялась у. вас
с ними сеча кровавая, и многие из вас положили тут головы; здесь-то порубили
тебе, бедняжке, череп и глаз. Недаром я этих татар не люблю, как будто
сердце вещует и мне от них беду.
случаем, чтобы излить на них свою ненависть.
полощутся в нем и чешут его своими серебряными гребнями, летишь по нем, как
лебедь белокрылый; а залягут с лукавством на дне и ухватятся за судно,
стоишь на одном месте будто прикованный: ни ветерок не вздохнет, ни волна не
всплеснет; днем над тобою небо горит, и под тобою море горит; ночью господь
унижет небо звездами, как золотыми дробницами, и русалки усыплют воду такими
ж звездами. А как взбеленятся они и учнут качать судно, так подымут его
высоко-высоко, кажись, можно звездочку схватить, и потом окунут на дно и
разобьют в щепы о камень, если не успеешь прочесть: "Помилуй меня, боже!" От
одного помышления сердце обмирает, а все-таки поплескалась бы на этом море
сизой утицей, белою лебедушкой.
прервал странник. - Ты словно летала со мною по морям. Правда, много горя и
бед претерпел я, грешный раб божий! Да и то к слову молвить: охота пуще
неволи. Вот я не больше был Андрея Аристотелева, а едва ль не все Тверское
княжество обошел. Бывало, что лето, то уйду с богомольцами, куда они
поплетутся, или пристану к обозу купеческому. Подрос, и замыслам моим не
было конца. Идти да идти далеко, на край света, поглядеть своими очами, что
делается в божьем мире, какие звери, птицы, люди живут в разных странах! Все
это хотелось мне посмотреть, словно, прости господи, какой дух во мне сидел
и приказывал мне странствовать. Да и ныне, вот как сижу на святой Руси, в
палатах белокаменных, в тепле, на суконных полавочниках, у
боярина-хлебосольца, и пью его меды сладкие, сознаться ли вам, мои
милостивцы, и ныне сердце просится за тридевять земель в тридесятое царство.
Был я на востоке солнечном, хотелось бы теперь на запад; да немощи
одолели... Однако воротимся к нашему грешному странствию, за три моря за
синия, оллоперводигер, а первое море...
что было на Руси, тот пошел на Русь, а у кого ничего не было ни на душе, ни
за душой, поплел, куда глаза его понесли. Ты пошел в Баку, где горит из
земли огонь неугасимый. Господи, господи, как мудрено земля твоя устроена! А
потом взял ты велик день в Гурмузе {Прим. стр. 74}, где солнце палит
человека, будто варом обдает. И пришел ты наконец в стольный град великого
султана индусов. А в той стране есть обезьяны, с руками и с ногами и со
смыслом человеческим, только что не говорят по-нашему. Обезьяны те живут в
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Афанасьев Роман