Чтение 67–й страницы книги ~Басурман~

слуге своему, и слуга понимал так же хорошо, чего желал его владыка, свои
обязанности к нему и отношения к братьям еретикам. Как водится, Курицын
составил список тем лицам, которые были малозначащи, ненадежны и
простодушнее других.

- Вот, - сказал он, объяснив молодому человеку свои занятия, - вот
наконец Иван Васильевич, по убеждению духовных лиц, открыл глаза!.. Гнусная
ересь обнаружилась!.. Я давно говорил ему - не слушал, не верил!.. О, если б
ты знал, господин лекарь, как много обольстительного, прекрасного в этой
ереси! Отчего же и ветвится она со дня на день!.. И между тем зло ужасное,
гибель народа!.. Надо искоренить, во что б ни стало... Да в этом случае Иван
Васильевич слишком милостив или слишком упрям. Говорит, не хочу делать, чего
хочет народ; и так мешает мне много! Что ж? присудил наказание самое легкое,
детское - смеха ради... Кого ссылает в дальние города, кому готовит
потеху... да ты сам увидишь...

До Антона не раз доходили слухи, что Курицын принадлежит жидовской
ереси и телом и душой. Лукавству его он не изумился: он уж более ничему не
изумлялся. Допытываться же настоящих его религиозных мнений и стараться
обратить его к истине было некогда, и потому молодой человек спешил открыть
ему свое положение. Намерения Антона хвалили; с надежд его сбросили вериги,
объявив ему, что великий князь известен уж о склонности своего дворского
лекаря к дочери Образца. В том, что государь был вкладчиком в этой тайне,
хозяин признал себя виноватым, а какими путями известна она была самому
Курицыну, этого не мог, не смел и не должен был открывать.

- Ты это когда-нибудь узнаешь, - говорил дьяк; потом прибавил: - Иван
Васильевич заранее играет уж твою свадьбу. Окрестись, и по рукам, молвил бы
я вместе с ним, да боюсь: круто повернешь властью господина нашего - все
дело испортишь. Мой совет: для лучшего успеха в этом деле сыскать умного,
ловкого свата, не из владык земных, не из князей и бояр, а простого людина,
который умел бы побороть неприязнь Образца к иноземцу. Я за это не берусь:
ты знаешь, мы с ним друг другу чужие. Постой, дай подумать, на кого ловче
напасть... Да вот... чего лучше тверчанина Афони!.. Ведь ты знаешь его?

- Знаю, и прибавлю, сколько могу судить по его отношениям ко мне, он
меня любит, несмотря на мое басурманство. Не раз водил я его по немецким и
итальянским землям, и за это считает он себя в долгу у меня.

- Так с богом! Ударь ему челом и проси его в сваты. Откройся, что ты
полюбил дочь Образца, увидав ее только раз в окно, и то по приезде из Твери.
Разумеется, во главу дела положи обет окреститься в нашу русскую,
православную веру; она же есть источник всякой благодати (еретик вымолвил
это с притворным благоговением). А затем прибавь и волю нашего всемощнейшего
господина, Ивана Васильевича. Только берегись сказать, что я тебя послал:
это нужно. Теперь от души желаю поздравить тебя с красоткой женою и
поместьем.

- Нет, при этом случае не возьму богатых даров от великого князя, хотя
бы пришлось заслужить и гнев его. Я не продаю себя. По крайней мере душа моя
чиста будет, здесь и на том свете, от упрека в корысти. Во всем прочем
послушаю тебя; чтоб доказать это, из твоего дома иду прямо к Афанасию
Никитину.

- Идешь один, пешком, в село Чертолино? - сказал Курицын.

- Один. Чего бояться! Лошади не взял, чтоб не возбудить любопытства в
тех местах, где буду.

- Почему б не отложить до завтрого! Дорога дальняя, есть перелесок,
окружен болотом... есть у тебя враги... Ты забыл Поппеля...

- Не думаю, чтобы рыцарь покусился на дело разбойничье. С
благословением божьим я решился. Завтра, может статься, будет поздно.

- Хорошо, что сказал. Друзья твои станут у тебя на страже.

Антону ничего не оставалось делать, как благодарить.

Подходя к избушке, где жил странник, он услыхал льющиеся из нее звуки
духовного пения. Звуки были так легки, свободны от всего земного, в них
отзывались мир души, согласие, детская простота и по временам возмужавшая
сила чувств, умиление, теплота, проникающие в сердце, в мозг костей ваших.
Не таков голос земных страстей; так беседуют только с богом. Эренштейн
остановился у ворот и слушал духовную песнь с восторгом. Пение становилось
тише и тише и вдруг замолкло, как будто спустилось на землю, обремененное
тяжестью небесной ноши... Но Антон не успел еще образумиться от умиления,
его обнявшего, как послышалось вновь пение. Теперь это были печальные,
раздирающие душу, звуки. Старец пел: "Не рыдай меня мати зрящи во гробе".
Обращение к матери, гроб, унылое пение невольно навели тоску и благочестивый
трепет на сердце молодого человека. "О! что сулишь ты мне, святой старец!..
Неужли голос твой вещий?.. - сказал он со слезами на глазах... и отнял руку
от кольца, которым готовился ударить в столб приворотный. Он хотел уж идти
от ворот и одумался. - Дитя, малодушный, - говорил он сам себе, - неужли
обращение богочеловека к матери из гроба могло смутить тебя? С именем
господа иду на благое дело и не побоюсь стрел, летящих на меня во тьме".

С последним словом он постучался в ворота и на спрос Афанасия Никитина,
кто пришел, отозвался именем господним. Его тотчас впустили; разумеется,
оградили себя крестным знамением на всякий недобрый случай. Афоня не
чуждался знакомства с чужеземцами: с какими и какими народами он не
сообщался! Однако ж во всех сношениях с ними всегда осенял себя крестом
господним, который, уверен он был, не раз спасал его от бед.

Жилище его было бедно, но чисто. Лучшее украшение клети составляла
икона божьей матери, к подножью которой принес путешественник все редкое,
что мог принесть на Русь из своего дальнего странствия: ткани индийские на
подвески, жемчуг и самоцветы на ризу, листы пальмова и ветви финикова
дерева, красивые перья редких птиц вместо рамы. Тут было его прошедшее, его
настоящее и будущее; сюда соединял он свое богатство земное и небесное.

- Волей или неволей жалуешь ко мне? - спросил старик.

- Неволей, - отвечал молодой человек, - потому что наслало меня к тебе
дело головное, кровное; волей, потому что в этом деле избрал тебя, Афанасий
Никитич, вместо отца родного. Будь же мне отец, не откажись.

Такое вступление изумило тверчанина. Но когда молодой человек стал
рассказывать ему свои намерения и просьбу, одинокий глаз старика заблистал
чудным светом, губы его растворились улыбкой. Выслушав челобитье, он с
большим удовольствием изъявил готовность быть печальником и сватом Антона,
христианского дела ради: только успех отдавал в руки господа.

- Побудь у меня часок, - сказал Афоня, схватив свою шапку и посох, -
разом ворочусь. Злое дело откладывай со дня на день и молись: авось
соскучится сидеть у тебя за пазушкой, да стошнится от молитвы; сгинет в
благой час, аки нечистая сила от заутреннего звона. С добрым делом иначе.
Взвидел птицу дорогую, наметывай мигом калену стрелу, натягивай лук тугой -
она твоя, птица небесная. Пропустишь, и потонула в небе.

- Боюсь только, вовремя ли пришел, - сказал Антон. - Я с запросом к
твоему кольцу, а ты запел песнь надгробную. Навел на душу тоску невыносимую.
Почему так скоро перешел к этой песне от возношения господа?

- Почему? - отвечал тверчанин, несколько смутясь, - почему, сказать
тебе не сумею. Нашел божий час, не мой. Да не кручинься попусту: где
господь, там все благо, все добро. Помолимся ему, и возрадуется душа наша о
нем.

И старик пал телом и духом перед иконою - за ним Антон.

- Теперь, помолясь, с благословением божиим, примемся за службу ему, -
молвил первый и вышел из избы.

Можно судить, в каком тревожном состоянии остался молодой человек. Все
шаги, все слова чудного посредника между ним и судьбою были заочно взвешены,
рассчитаны по маятнику замиравшего сердца. "Вот, - думал Антон, - подошел
старик к воротам Образца, вот он всходит на лестницу... Он в комнате
боярина... произносит имя Анастасии, имя мое... Жребий мой положен на весы
судьбы... Господи, урони на него милостивый взор!"

Между тем Афоня быстро направлял свои шаги к жилищу Образца, приискивая
в голове и сердце речи, которые могли бы успешнее действовать на отца
Анастасьина. Странник был недавно у святого мужа, Иосифа Волоцкого {Прим.
стр. 289}, и наслушался из его медоточивых уст духовной беседы с одним
боярином, от которой сердце его таяло. Из нее-то источники собирался он
употребить теперь в дело. Еще впервые путь его неровен и грудь по временам
требует отдыха; впервые рука дрожа схватила вестовое кольцо и неверно
ударила в столб приворотный. Боярин дома, Афоне отворяют калитку; Афоне
запрета нет, в какие б часы дня ни пришел он. Всходит на лестницу. У сенных
дверей он отдохнул и оправился.

Василий Федорович лежал на постели в повалуше, ему очень нездоровилось.
Никогда еще в жизни своей не хворал он сильно, и потому настоящая болезнь,
вдруг его свалившая, не таила опасных признаков. Одр, может быть смертный, и
будущность - вот великие темы, которые представлялись самородному
красноречию нашего странника-витии.

По-прежнему гость, войдя в клеть, ставил посох у дверей, творил три
крестные знамения перед иконой и кланялся низко хозяину, пожелав ему
здравия, по-прежнему хозяин ласково привечал его и сажал на почетное место.
После разных оговорок с обеих сторон тверчанин начал так:

- Вот прошло и красное лето. Пташки свили гнезда, вывели деток,
выкормили их и научили летать. Потянул ветер со полуночи - не страшен
пичужечкам; пестуны указали им дорожку по поднебесью на теплые воды, на
привольные луга. Запоздай родимые выводом, не мудрено и снеговой непогоде
застать малых детышей, бедных птенчиков.

Боярин взглянул пристально в око Афоне и примолвил:

- Ты неспросту речь ведешь, Никитин.

- Сам ведаешь, боярин, перед сказкою всегда присказок. А веду я речь к
тому, коротко лето и нашего жития. У кого есть детки, надо подумать, как бы
им теплое гнездышко свить, как бы их от непогоды на теплые воды.

- Птицы небесные не сеют и не жнут, а с голоду не умирают, - возразил
боярин, - обо всех их господь равно промышляет, равно их от грозы приючает,
показывает им всем путь чист в привольную сторону. А нам за грехи ли наших
прародителей или за наши не всем одинака доля дается: кому талан, кому два,
овому нет ничего. Забот и у нас о детках не мало, да... (тут он глубоко