удовольствие подремать на ее коленах. Впрочем, она любила пашу как
благодетеля своего, как родственника и умела это изъяснять ему даже в своих
детских шалостях.
танцевала, как мы уж сказали, с такою ловкостию, что приводила в исступление
и старика, и играла на гитаре с большою приятностью. А как ее учительница
танцевания и музыки была француженка, то она в скором времени выучилась
говорить и писать на этом языке с большою легкостию. От христианской веры, в
которой она родилась, остались у ней тайные понятия и золотой крест на
груди. Каким образом этот крест попал к ней, она не помнила; только не
забыла, что женщина, которая вынесла ее из пожарища, когда горел отцовский
дом, строго наказывала ей никогда не покидать святого знамения Христа и, как
она говорила, благословения отцовского. Эта самая женщина продала ее
хотинскому паше. Француженка, узнав, что Мариорица родилась христианкою,
старалась беседами на языке, непонятном для черных стражей, ознакомить
ученицу свою с главными догматами своей веры. От этого учения и гаремного
воспитания ее сочетались в душе Мариорицы, пламенной, мечтательной, и
фатализм магометанский и мистицизм христианский, так что в небе, созданном
ею, обитали и чистейшие духи и обольстительные девы пророка, а на земле все
действия человека подчинялись предопределению.
потом как средство достигнуть честей и, наконец, как дочь. Он избавлял ее от
делания шербета, конфет и других трудов домашних, сносил ее прихоти и
капризы, лелеял ее и берег, как дорогую жемчужину, на которую обладатель" ее
боится дышать, чтобы не потемнить ее красоты. Прислуга, стоокая от боязни
наказания, стерегла ее денно и ночно. Ни один взгляд молодого мужчины не
перелистывал еще ее девственных прелестей, этой роскошной поэмы, в которой
мог бы зачитаться и сам небожитель, как некогда пустынник заслушался пеночки
на целое столетие. Пришла пора везти Мариорицу ко двору верховного владыки,
и паша задумывался и откладывал отъезд. Самые мечты честолюбия не радовали
его. Настало, однако ж, время им расстаться, но, по воле судьбы или
предопределения - так называла ее Мариорица, - загорелась война между
Турцией и Россией {Прим. стр. 52}, и в губернаторы хотинские назначен сын
опекуна, известный под именем знаменитого Калчан-паши. С того времени старик
возненавидел тайно султана и явно своего преемника, хотя единокровного, и
поклялся скорей передать свои сокровища, В том числе и воспитанницу,
неверным, собакам-христианам, нежели тем, которые так жестоко оскорбили его
старость и долголетнюю службу. Тут грянула ставучинская битва {Прим. стр.
52}, столь славная для русского оружия, как будто нарочно для того, чтоб
выполнить клятву старика; ибо вслед затем Хотин был сдан русским, а
прекрасная Мариорица, с богатствами двух пашей, отца и сына, в числе с
лишком двух тысяч человек обоего пола, досталась в добычу победителей. Ее
воспитатель сам представил ее Миниху, как молдаванскую княжну, и поручил
милостям государыни. Участь княжны, попавшейся к неверным псам-магометанам,
тронула военачальника. Он взял ее под особенное свое покровительство и с
офицером (старым, израненным) послал, отдельно от других пленников, в
Петербург, описав ее чудесную историю, как сам слышал, государыне.
бешеная, как на дураков, шутов и сказочников обоего пола и разного
состояния, начиная от крепостных до князей. С жадностью доставали детей
азиатской породы, как дорогую собачку или лошадь, и не один супруг пострадал
от холодности своей половины, если не мог подарить ей в годовой праздник
восточного уродца. Калмыков этих приводили в веру крещеную, лелеяли, клали
спать с собою в одной спальне и выводили в люди, то есть в офицеры, или
выдавали замуж за офицеров с богатым приданым, часто на счет и к невыгоде
родных детей. Судите после этого, какую же суматоху должен был произвесть в
Петербурге приезд Мариорицы. Романическая ее жизнь, ее красота, ее род и
отечество вскружили всем голову до того, что, если б можно было, каждая
знатная госпожа не пожалела бы дать половину своего имения, чтобы иметь при
себе молдаванскую княжну. Ныне в исступлении говорят: "Ah! j'enrage, ma
chere [Ах! я в бешенстве, моя дорогая (франц.)], что не могу иметь к вечеру
NN райской птички". Тогда говорили вздыхая: "Ах! мать моя, каков этот
иностранный немец Миних, прислал сюда только одну молдаванскую княжну, а,
сказывают наши, полонил их тысячу, да отослал к своим, в немецкую землю, -
ну съела бы его зубами!"
ближайшей от себя комнате между своими гоф[придворными (от нем. Hof -
двор)]-девицами, нарядила в полунациональную, полурусскую одежду, как можно
богаче, и в учители русского языка выбрала для нее служащего при
С.-петербургской академии де сиянс [Академии наук (франц. academis des
sciences)] Василия Кирилловича Тредьяковского. Этот вельми ученый муж каких
языков не знал! На французском писал он стихи едва ли не лучше, нежели на
русском; из Фенелонова Телемака воссоздал знаменитую "Телемахиду" {Прим.
стр. 53}, с цитатами греческими, латинскими и прочими, и в два приема
исчерпал весь гений Ролленя {Прим. стр. 53}, своего учителя. И потому он
должен был служить Мариорице, посредством французского языка, проводником к
познанию русского. Обладая способностями необыкновенными и побуждаемая к
изучению его силою внутреннею, творящею чудеса, она в несколько месяцев
могла свободно изъясняться и на этом языке.
предметов, поразивших ее при дворе русском, от новой своей жизни, ни в чем
не сходной с той, которую вела в гареме хотинского паши, и успела уже под
знамя своей красоты навербовать легион поклонников. Лесть мужчин, их
услужливое внимание преследовали ее до того, что стали ей приторны; старухи,
у которых не было дочек, называли ее ненаглядною; молодые говорили, что они
от нее без ума, наружно ласкали ее, как любимую игрушку, как любимицу
государыни, но втайне ей завидовали. Так ведется со времен двух первых
братьев! {Прим. стр. 54}
уполномоченные в Немирове [Польском местечке, пограничном с турецкими
владениями. (Примеч. автора.)] вели переговоры с турками, старый паша, ее
воспитатель, в шутку говорил, что если Мариорица не любит его, он уступит ее
русскому послу Волынскому, о котором слава прошла тогда до Хотина. "А молод
ли он? хорош ли он?" - шутя спрашивала Мариорица своего воспитателя. И что
ж? По странному стечению обстоятельств, этот самый Волынской, когда она, по
приезде в Петербург, остановилась в отведенной ей квартире, был первый из
придворных, который ее встретил и от имени государыни поздравил с
благополучным прибытием. Увидеть мужчину ловкого, статного, красивого, с
глазами, проницающими насквозь сердца, с черными кудрями, свободно падающими
на плеча (Волынской редко пудрился), и сделать сравнение с ним и турецким
длиннобородым козлом или черным евнухом, значило с первого приступа склонить
оружие. При кабинет-министре, не знавшем иностранных языков, находился тогда
переводчик, вовсе не любезный и непривлекательный. Лицо круглое, как
мапемонда [карта полушарий (франц.)], синеватое, задавленное масленым
галстуком, на котором покоился тучный, двумя ступенями, подбородок;
бородавка на левой щеке, умильно-важная физиономия, крутой сияющий лоб,
вделанный в мучной насаленный оклад с двумя мучными же мортирами по бокам и
черным кошельком назади, одним словом, это все был сам Василий Кириллович
Тредьяковский. "Жаль, - думала Мариорица, - что этот дурной, а не этот
пригожий мужчина, должен со мною объясняться". Волынскому некогда было
думать: увлеченный красотою молдаванки, он спешил выражаться красноречивым
подлинником взоров и словами через своего толмача {Прим. стр. 54}. Слова эти
дышали теплотою Востока и, благодаря верности перевода, щекотали сердце
неопытной девушки, приводили ее в какое-то смущение, ей доселе неведомое.
Мариорица хотела знать фамилию посланного к ней от императрицы.
малолетства была напитана, сказал ей, что это самый тот, неизбежимый ею,
суженый ей роком, что она ведена с пепелища отцовского дома в Хотин и оттуда
в страну, о которой и не мыслила никогда, потому единственно, что еще при
рождении назначено ей любить русского, именно Волынского.
человеческий волканизм, с одной стороны, с другой - примешайте вкрадчивую
любезность, ум, страсть в каждом движении и звуке голоса - и рецепт любви
готов. Маленький доктор, в блондиновом паричке и с двумя крылышками за
плечами, попав раз к таким пациентам, то и дело посещает их и каждый раз,
очинивши исправно свое перо, пишет на сигнатурке: repetatur [повторить
(лат.)], прибавить того, усилить сего.
только по дороге своей два глаза, блестящие, как отточенный гранат, как две
черные вишни; видел розовые губки - о! для них хотел бы он превратиться в
пчелу, чтобы впиться в них, - видел только их, отвечал невпопад своему
переводчику или вовсе не отвечал, грезил, мечтал, забывал политику, двор,
Бирона, друзей, жену... В его голове и сердце все было эдем, восторги,
райские минуты, за которых не взял бы веков; все было я и оно! А
препятствия? Их не существовало, их не могло существовать: девушка так
неопытна, воспитана в гареме, готовлена для гарема; по глазам ее видно, что
у ней в жилах не кровь, а огонь... жена еще не скоро приедет из Москвы;
можно найти и средства задержать ее... кабы умерла? (да, и эта преступная
мысль приходила ему в голову!..) остальное докончит искусство, притворная и,
может статься, истинная страсть.
покой, приятности всякого рода, показывает ей свой Петербург, свое войско,
учреждает для нее игры, праздники, балы и, привыкшая видеть около себя
притворство и лесть, утешается, как чистосердечно, простодушно,
чувствительно дитя полуденной природы, как все новое занимает ее и утешает.
И Мариорица почти везде за государыней и везде видит Волынского, и скоро
едва ли не одного неизбежного Волынского. Все молодые мужчины кажутся ей
куклами, попугаями, существами бездушными. Сначала он не может говорить ей о
своей любви; но при каждом свидании взорами своими волнует ее душу, так что
ее душа, кажется, бежит вон из тела. Нередко танцует он с нею (она выучилась
Свержин Владимир
Маккэфри Энн
Черепнин Владимир
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Вронский Константин