Чтение 31–й страницы книги ~Барсуки~

топотал сапогами. - Адова родня! Да если нас, тинтиль-винтиль, со всеми
нашими животами похоронить, так и то двадцати-те пяти не хватит... Это
нарочно Гусаки клювоносые подстроили. Бросим-де кость собакам, пускай
грызутся!.. Ничего, смиримся, мужички... В карман не спрячут, останет-
ся!..

Отсюда идет последняя распря. Одно село горой стояло за новую власть
и через уезд проникло к власти, другое караулило возможность отместить
за отнятые покосы. Об этом не говорили, но этого не забывали ни на час.
Даже перестали устраивать рождественные стенки на Мочиловке, куда нароч-
но ездили биться с Гусаками, не щадя живота и кафтана. К тому времени,
где мы, нет Гусаку ворога злей Вора, нет злей вору ворога, чем Гусак.

... В довершение всего были присланы на Святой уполномоченные по раз-
верстке: Серега Половинкин и Петя Грохотов. Оба - исконные Гусаки, друг
на друга похожи как братья, оба в кожаных тужурках, рослые, победи-
тельные. С ними полдюжины солдат наехало. Затихли Воры, покосились на
винтовки, лукаво перемигнулись с окрестными деревнями...

Как-то раз пошутил Афанас Чигунов Сереге Половинкину, уполномоченно-
му:

- Здорово, товарищ, в половину намоченный. Смотри, как бы тебе совсем
у нас не вымокнуть!..

Сощурился Серега на Афанаса и пощупал наган. - Кстати сказать, прав-
да: имел Сергей Остифеич, кроме баб и хорошей одежи, не малое пристрас-
тие к винишку.

(Окончание следует.)0LЮЛ|UglQ?xДQvЯБКГТШsD 6!#,? (#,(,У(tm)(tm)-
QУК`Г(tm)ЈynR(tm)?2(!=2 ќс#_112

Леонид Леонов.

БАРСУКИ.

(Окончание.)

IV. Сергей Остифеич делает шаг назад.

Понемногу стал приглядываться к деревенским делам Егор Иваныч. Все
оставалось по-прежнему: шевелилось село, как муравейник на пригреве,
втягиваясь понемногу в водоворот природы и каждое действие свое сопрягая
с солнцем. Нежной ступью май проходил по зеленям, а ночи дышали густой и
клейкой березовой прохладой. Приближалось время страд.

Со злым исступленьем, захваченный майской спешкой, накинулся Брыкин
на распадающееся хозяйство. Куда ни обращал взгляда, везде натыкался
взгляд: гниль, прах, дырка, мышеедина. В омшаннике пол закис и разлохма-
тился, а во дворе верхний настил похилился и провис, точно брюхо у сен-
ной клячи; подгнивали венцы. "Развал, совсем развал!.." - ожесточенно
шептал Егор Иваныч и, не остыв еще от вчерашнего пота, бросался с топо-
ром на разросшееся дырье, сам себя готовый извести на латки. А дырки все
лезли на него, стремясь доканать, а он оборонялся от них с утроенным
рвением и топором, и рубанком. Даже и во сне виделись ему дырки...

Егор Иваныч сделался резок и неразговорчив, а на вошедшего не во-вре-
мя соседа замахнулся даже. Только и спасла соседа неожиданность: баран
просунул голову в развалившийся плетень и заблеял так, как будто угова-
ривал: "Бросьте вы копошиться, Егор Иваныч! Во всякую дырку не напла-
чешься".

От черноты мыслей своих прятался в работу Егор Иваныч. Ночью все
ждал, что придут и возьмут его ночные люди. Днем - сторонился и людского
глаза, и людского смеха, страшась людского сочувствия об Аннушке. С нею
ни разу не заговорил Егор Иваныч, с памятного дня прихода. А она, исто-
мившаяся в бессловесной тоске, с сокрушающей злобой ловила каждый мужнин
взгляд. Сердце ее, готовое к гибели, изнывающее от бабьей тревоги, по-
корно тянулось к Половинкину, как ночная тля к огню. На селе, увидя Сер-
гея Остифеича, если вечер был, шла к нему, тихо покачивая живот, как бы
ползла. А он уходил от нее в закоулки. А она забегала вперед и выгоняла
его оттуда жалующимся взглядом, догоняла:

- Возьми ты меня, Сергей Остифеич, из Брыкинского дома, - говорила
она, злобная и кроткая, побарываемая и стыдом, и страхом. - Я тебе как
мать буду, ходить за тобой буду. Заместо собаки возьми, дом сторожить.
Гляди, что из меня стало!

Безответно щурились зеленые Серегины глаза, и только курносый нос Се-
регин, затерявшийся в суровых припухлостях его обветренного, с краснова-
тыми прожилками румянца, лица, казалось, сочувствовал Аннушкину горю.
Подергивал витой ремешок нагана Серега, глядел поверх крыш, поверх де-
ревьев, куда-то в неживую пустоту. И опять молила Аннушка:

- Другая у тебя, знаю. Что ж, слаще она? медом обмазана? И я до тебя,
до гуменного чорта, хороша была. В девках красовалась - женихи все поро-
ги обшаркали. Я их гнала, для тебя сохраняла. И не такие были, а ласко-
вые, хоть мосты ими мости... Ну, говори, какая ж она - черная? красивая?
молодая?.. - и тормошила Сергея Остифеича за плечо.

Отмалчивался и порывался уйти Сергей Остифеич, а однажды, разгоря-
чась, заговорил:

- Эх... схлестнулись мы с вами, Анна Григорьевна, в непутный час! И
как вы этого не понимаете, что всякое на свете имеет свой конец. Конеш-
но, я всем люб, потому что я всем нужен. Я обчественный человек, служу
обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают, бабник мол... Могут,
конешно, и накостылять. А какой я бабник? Конешно, есть у меня любо-
пытство к женщине, какая она, одним словом. - Сергей Остифеич потер себе
нос, словно стереть с него хотел истинные ощущения свои. - Липнут ко мне
бабы, ну прямо хоть усы сбривай! Ведь до чего доходит-то! Марфутка Дубо-
вая пристала намедни и ко мне, и к Петьке: возьмите меня, который-ни-
будь. Я, говорит, баба хорошая! Чуть не пристукнул я ее тогда... А на
вашем месте плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся мол, хахаль,
за своими любами, а я мол выше тебя стою... у меня мол муж!

- Сам с ним спи, коли нравится, - злобно засмеялась Анна. - А брю-
хо-то свое куда я дену? В исполком отнесу? - она с хохотом лезла на не-
го, потерявшая скорбный облик матери, осатаневшая и опасная. - Ах ты
дрянь-дрянь! Что ж ты со мной, подлятник, делаешь, в омут гонишь?

- Пустите меня, Анна Григорьевна, к исполнению служебных обязаннос-
тей, - сказал в этом месте разговора Сергей Остифеич и, пооттолкнув,
прошел прочь. Но походка его была уже не прежняя, играющая, фельдфе-
бельская, а какая-то ускоренная иноходь.

С этого удара преломилась надвое Аннушкина душа. Перед мужем затишала
Анна, жадно ждала его окрика, гневного хозяйского рывка: гнев сулил про-
щенье. Егор молчал, уединяясь в работу, травя жену молчаньем.

Даже свекровь пожалела Анну, - оценила баба бабью же изменную тоску.
На задворки, после пригона скотины, пришла мать к сыну. Пилил с утра ка-
кие-то плашки Егор. Подойдя, мать почесала переносье.

- С чего это ты распилился тут в темноте? Лучше бы вон сковородник
насадил аль лопатку... Хлебы эвон нечем доставать.

Пуще, рывчей заходила пила в узкой Егоровой руке.

- Подержи вон тот край, - приказал сын, останавливаясь вытереть испа-
рину со лба. Слышалось в его голосе и неутолимое желание чьего-нибудь
сочувствия, и вместе с тем предостережение от него. - Вот допилю...

- Аннушка-те... - начала-было мать, коленом придавливая полунадпилен-
ный брус.

- А ты молчи!.. - визгнул сын, на всем ходу останавливая пилу, даже
скрипнула. - Вы, мамынька, коли не хотите со мной дружбу терять, вы со
мной об этом не заговаривайте. Чтоб это в последний раз! Тут, мамынька,
вся жизнь обижена. Вся кровь, мамынька, горит, а вы прикасаетесь...

- Да ведь как, Егора, молчать-те! В дому как в гробу. Да ведь и что
мне, разве ж я сужу? - испугалась она, увидя устрашающие глаза и дрожа-
щие губы сына.

Он допилил и, сложив разделанные брусья в угол, принялся остругивать
один из них. Мать стояла возле.

- Кто ж так делает?.. Сперва пилил, а потом стругаешь. Наоборот надо,
- заметила мать. Она помолчала, наблюдая сына, и, когда выискала мгно-
венье, торопливо заговорила, пригибаясь и заглядывая к нему в лицо. -
Егора, а Егора!.. Ты б ей хоть уж волосы нарвал, аль кулаком бы маленеч-
ко... Что ты ее молчаньем портишь? Не портил бы, не плохая ведь.

- Уйди! - закричал Егор и смаху ударил рубанком по самодельному верс-
таку. Со времени прихода мало поправился Брыкин на домашних хлебах,
только как-то припухла нездоровая вялая кожа его лица. Тем страшней было
его лицо в бешенстве.

Мрак повис над Брыкинским домом. Рос Аннин живот, шептались люди,
поспевали травы, подходил неостановимый уже удар. Вдобавок ко всему не
знал Егор Иваныч, кто стал ему поперек дороги к жене. У матери спросить
совестился. "Стороной дойду!" - думал Егор и все метался с топором и
гвоздем, растравляя себя сбивчивыми догадками. Пробовал через мужиков
добраться до жениной правды. Но слался Митрий на Авдея, а Авдей спихивал
на Евграфа - Евграф де сам видел. А Евграф молчал, как ушат с водой.
Видно было, что боялись мужики задеть кого-то. Все же одно время думал
Егор на Воровского председателя, Матвея Лызлова, пастушьего сына. Но и
тут не вышло: всего четыре месяца как женился вдовевший Матвей.

Только возле Троицы разрешилось Егорово недоуменье. Понадобился Егору
Иванычу матерьял для деревянного ремонта. Было бы ему в лес и ехать, как
все, но не решился. А вдруг накроют, - "кто ты таков есть, лесной вор?"
- "А я Егор Брыкин". - "А кто ты есть таков, Егор Брыкин?" - "А я есть
сын своих родителев". - "Ага, родителев сын? Значит дезертир. Кокошьте
его, товарищи!"

Рассудя это со здравым смыслом, отправился Брыкин за разрешеньем в
исполком. В исполкоме и ждала его правда.