Дэвид Герберт Лоуренс

Любовник леди Чаттерли

В столь горькое время выпало нам жить, что мы тщимся не замечать эту
горечь. Приходит беда, рушит нашу жизнь, а мы сразу же прямо на руинах
наново торим тропки к надежде. Тяжкий это труд. Впереди - рытвины да
преграды. Мы их либо обходим, либо, с грехом пополам, берем приступом. Но
какие бы невзгоды на нас ни обрушивались, жизнь идет своим чередом.

Так примерно рассуждала Констанция Чаттерли. Война в пух и прах разбила
ее благополучие. Что ж, дорого приходится платить за уроки житейской
мудрости.

Констанция вышла замуж за Клиффорда Чаттерли в 1917 году - его в ту
пору отпустили из армии на побывку. Промелькнул медовый месяц, и Клиффорд
уехал обратно во Фландрию. А через полгода его, израненного, едва живого,
привезли домой. Констанции исполнилось двадцать три года, Клиффорду -
двадцать девять.

Он отчаянно боролся со смертью, явив завидную волю, и мало-помалу шел
на поправку. Два года колдовали над ним врачи и вернули его к жизни,
прописав, правда, разные снадобья. Но ниже пояса тело Клиффорда так и
осталось недвижным.

Шел 1920 год. Клиффорд и Констанция обосновались в родовом гнезде
Чаттерли - усадьбе Рагби. Старый баронет уже умер, сын унаследовал титул,
его стали величать сэром Клиффордом, а Констанцию - леди Чаттерли.
Семейную жизнь им пришлось начинать в довольно запустелом доме на довольно
скромные средства. Из близкой родни у Клиффорда осталась лишь старшая
сестра, да и та жила отдельно. Старший брат погиб на войне. Клиффорд знал,
что детей у него не будет и что род Чаттерли просуществует, покуда живы он
сам и его усадьба в закопченном и задымленном сердце Англии.

Увечье не столь удручало его. Передвигаться он мог на кресле-каталке и
заказал себе кресло на колесах, с моторчиком. Неспешно объезжал он сад и
чудесный печальный парк. Втайне Клиффорд гордился им, на людях же упоминал
с пренебрежением.

Клиффорд так настрадался, что почти избыл самое способность страдать.
По-прежнему держался чуть сдержанно, по-прежнему в голубых дерзких глазах
светился ум, по-прежнему на румяном лице играла бодрая, если не сказать
веселая, улыбка, по-прежнему широки плечи и крепки руки. Одежду он носил
самую дорогую, галстуки - самые красивые и модные. И все же читалась в
лице настороженность, а во взгляде порой сквозила отрешенность, присущая
калекам.

Заглянув в лицо смерти, он теперь принимал жизнь (точнее, то, что ему
осталось) как бесценный и чудесный дар. Да, он выстоял, вынес все тяготы и
гордился собою, и об этом говорил взгляд умных беспокойных глаз. Но
слишком тяжел был удар - что-то надломилось у него в душе, какие-то
чувства безвозвратно исчезли. Опустошенность и безразличие легли на
сердце.

У его жены Констанции были мягкие каштановые волосы, румяное,
простодушное, как у деревенской девушки, лицо, крепкое тело. Движения
обманчиво плавны и неспешны - не угадать недюжинной внутренней силы.
Большие, будто вечно вопрошающие глаза, тихий, мягкий говорок - ни дать ни
взять только что из соседней деревушки заявилась. Но внешность обманчива.
Ее отец - некогда известный художник, член Королевской Академии,
достопочтенный сэр Малькольм Рид. Мать - женщина образованная, сторонница
фабианства в политике, взращенная на традициях Возрождения в искусстве,
столь пышно расцветших в середине прошлого века [имеется в виду группа
английских поэтов и художников "Прерафаэлитское братство"]. В кругу
художников и просвещенных социалистов Констанция и ее сестра Хильда
воспитывались, можно сказать, в современнейшей эстетической атмосфере, без
мещанских условностей и предрассудков. Девочек возили в Париж, Флоренцию,
Рим - надышаться подлинным искусством; в Гаагу и Берлин - на съезды
социалистов; на каких только языках там не произносились речи! Но это
отнюдь не смущало присутствующих.

Итак, сызмальства окунувшись в сферы высокого искусства и теории
справедливого жизнеустройства, девочки ничуть не тушевались, чувствовали
себя в родной стихии. Столичный лоск в них прекрасно уживался с
ограниченностью провинциалок; И как хорошо сочеталось их простодушное
суждение о мировом искусстве с высокими идеалами справедливого общества!

Лет пятнадцати их послали в Дрезден. Там, помимо всего прочего, им
предстояло приобщиться к миру музыки. Время они провели замечательно. Жили
в студенческой среде. Жарко спорили с юношами о философии, общественной
жизни, искусстве и ни в чем не уступали сильному полу, пожалуй, даже
превосходили: как-никак они - женщины! Ходили в походы по лесам, и у
ладных спутников непременно оказывались гитары. Сколько песен они
перепели, наслаждаясь свободой. Свобода! Какое великое слово! Перед ними
распахнут весь мир, их привечают предрассветные леса, рядом - здоровые
молодые парни. Делай что хочешь, говори (это еще важнее!) что хочешь! Ведь
разговоры, страстные споры, обмен мнениями - главное! А любовь - нечто
второстепенное.

К восемнадцати годам и Хильда, и Констанция уже познали мужчин. Конечно
же, их спутники, с которыми они так неистово спорили, так ладно пели,
ночевали под раскидистыми деревьями, добивались близости с девушками. И
те, поколебавшись, уступили. Ведь о половой жизни столько говорят. Значит,
это и впрямь нечто важное. Да и мальчишки ведут себя достойно, сдерживая
страсть. Так почему же девушке не проявить воистину царскую щедрость и не
одарить поклонника своим телом?

И девушки одарили, выбрав наиболее остроумных и задушевных
собеседников. Ведь самое приятное, самое главное - в беседах. А в постели
- жалкое подобие приятного, пожалуй, даже разочарование. И девушки сначала
охладели к приятелям, потом появилась неприязнь: будто парни посягнули на
нечто сокровенное, на внутреннюю девичью свободу. Ибо в чем суть и смысл
девичества, в чем его достоинство? Достичь полной, безоговорочной,
беспорочной и благородной свободы! В чем еще смысл девичьей жизни?
Решительно избавиться от стародавних постыдных оков, от зависимости от
мужчины.

И как бы ни приукрашивали все прелести половой жизни, именно они суть
древнейшие оковы, орудия постыднейшего рабства. И воспевали их в основном
поэты-мужчины. Женщины-то исстари понимали, что есть на свете ценности
поважнее, поблагороднее. И наш век не раз это подтвердил. Свобода, чистая,
прекрасная свобода несравнимо выше и чудесней любви Плотской. Только вот
беда: не доросли еще мужчины до "прекрасного пола", не открыли для себя
истины. Настоящие кобели - только плоть свою потешить.

И приходится женщине уступать. Но мужчина, что дитя малое, меры не
знает. И приходится женщине его ублажать, а то, не дай Бог, ее милый
разобидится и упорхнет, так и порушится приятное знакомство. Но женщина
научилась уступать мужчине, не жертвуя и толикой своей внутренней свободы.
Этого-то и недоглядели поэты и говоруны-сладострастники. Да, женщина может
овладеть мужчиной и не подпасть в свою очередь под его власть. Точнее,
женщина сама возьмет власть над мужчиной, и поможет ей в этом плоть.
Главное, поначалу чуть сдерживаться в постели, пусть мужчина утолит жажду.
Он удовлетворится, и тогда можно подумать о своем удовольствии - мужчина
долее лишь игрушка в руках женщины.

Едва сестры вкусили от плотских радостей, как грянула война, и их
спешно отправили домой. Истинной любви девушки так и не познали, для этого
потребовалось бы очень близко сойтись со спутниками в разговорах. Точнее,
глубокий интерес (а за ним и чувство) могли возникнуть только в _беседе_.
Сколько удивительного, упоительного трепета (кто бы мог подумать!) таилось
в жарких, целыми днями напролет, спорах-разговорах с тем или иным
по-настоящему умным парнем. И день бежал за днем, проплывали месяцы...
Нет, такого не испытать, не понять! Перефразируя прародительский завет -
"И да прилепится жена к мужу, дабы беседовать с ним!", хотя сами слова не
были произнесены. Завет исполнился раньше, чем девушки осмыслили его.

И уж коль скоро пылкие, предельно доверительные и душепросветительные
беседы разбудили плоть, что ж, пусть все идет своим чередом. Заполнится,
так сказать, еще одна страничка жизни. И в ней есть своя прелесть. Ни с
чем не сравнить волнами накатывающий трепет. И вот - девятый вал -
извержение! Точно восклицательный знак в конце фразы! Знак исполненности и
законченности. Или череда звездочек в конце главы, знаменующая завершение
эпизода.

Летом 1913 года, когда девушки (Хильда - двадцати, а Конни -
восемнадцати лет) вернулись на каникулы домой, отец сразу смекнул, что
дочери уже познали мужчин. Но сам человек, как говорится, бывалый, он
решил не вмешиваться в течение их жизни. Мать, доживавшая свой век в
сильном нервном расстройстве, пеклась лишь об одном, чтоб ее девочки были
"свободны", чтоб их личности "полностью раскрылись". Самой бедняжке жизнь
в этом отказала, "раскрыться" ей так и не удалось. Почему - ведомо лишь
Господу, ведь она жила в достатке и независимости. Винила она во всем
мужа. И напрасно: сызмальства в ее сердце и уме запечатлелся образ
мужчины-повелителя, и избавиться от него так и не удалось. И сэр Малькольм
Ни при чем. Он предоставил своей неуравновешенной, вечно недовольной,
враждебно настроенной супруге распоряжаться ее собственной судьбой,
выгородив ее из своей жизни.

Дочери и впрямь были "свободны", а потому вернулись вскорости в
Дрезден, к музыке, университетским премудростям и приятелям. Каждая
по-своему любила "своего" парня, и те тоже любили их со всей пылкостью,
коренившейся не в сердце, а в уме. Все самые прекрасные мысли, слова
подарили они своим возлюбленным. Приятель Конни занимался музыкой,
приятель Хильды - точными науками. Но главное занятие в жизни - любимые
девушки. То бишь в жизни внутренней, в сфере мыслей и чувств. В жизни