к нему.
женщина. Так что иди и трескай, что дали.
медленно, мягко подергал длинное шелковистое ухо.
собака не спеша подошла к ней и стала есть.
отвернулась от огня. Как убого обставлена комната! И только одно украшение
- увеличенная фотография молодой четы на стене; по-видимому, он с женой,
лицо у молодой-женщины вздорное и самоуверенное.
висевшую у него над головой.
чтобы мы сфотографировались вот так, вместе.
улыбнувшись. - А это оставила.
Она здесь с первого дня, как мы сюда въехали.
коричневой с золотом рамке. С нее смотрел гладко выбритый, напряженный,
очень молодой парень в довольно высоком воротнике, а рядом - пухлая, с
задиристым лицом девушка, с взбитыми завитыми волосами, в темной атласной
блузке.
фотографию. Под ней на бледно-зеленых обоях осталось более яркое пятно.
отдирать бумагу с другой стороны рамки, вынул гвоздики, удерживающие
заднюю планку; работал он аккуратно, со спокойной сосредоточенностью, так
характерной для него.
забытый снимок. - Молодой пастор-тихоня и бой-баба.
из тех чистеньких молодых людей, каких было много лет двадцать назад. Но и
тогда, свидетельствовала фотография, глаза у него смотрели живо и
бесстрашно. А женщина была не просто "бой-баба"; несмотря на тяжелый
подбородок, в ней была своя женская привлекательность.
аккуратно положил их на огонь, проговорив при этом: "Как бы не загасить".
ударами молотка разбил раму, усеяв пол осколками гипса. Все не спеша
собрал и отнес в моечную.
ней не могу, - тихо проговорил он.
вернуться.
ее.
ополчилось против меня. И деваться мне было некуда. Нашему брату порой
лихо приходится. Да, ты права. Надо было давно развестись. Вот разведусь и
буду опять свободен. Но как я ненавижу все эти суды, судейских крючков. А
без них развода не получить.
в душе.
рассказывала мне про нее. Она никогда не могла понять, что ты в ней нашел.
дочкой учителя из Оллертона, очень хорошенькая, даже красивая. Я кончил в
Шеффилде среднюю школу и был подающим надежды юношей. Знал немного
немецкий, французский. И, разумеется, витал в небесах. А эта,
романтическая душа, терпеть не могла обыденности. Она читала мне стихи,
учила любить их, любить книги, словом, старалась сделать из меня человека.
Я читал, размышлял с большим рвением, и все благодаря ей. Я тогда служил
клерком в одной из контор Баттерли. Худой, бледный юноша, в голове
которого постоянно бродил хмель прочитанного. О чем только мы с ней не
говорили. В какие дебри не забирались. Только и слышалось - Персеполь,
Тимбукту. Другую такую литературную пару не сыскать было во всех десяти
графствах. Я боготворил ее, курил ей фимиам. И она обожала меня. Но был у
нас и камень преткновения - как ты можешь догадаться, это был секс.
Вернее, секса совсем не было. Я тощал все сильнее и все сильнее кипятился.
Наконец, я сказал, что мы должны стать любовниками. И я ее, по
обыкновению, уговорил. Мы стали любовниками. Я был на седьмом небе, а ей
это было не надо. Она просто ничего не хотела. Она обожала меня,
восхищалась мной, любила разговаривать со мной, целоваться; и это все.
Остальное ей было не нужно. И таких женщин, как она, много. А мне как раз
нужно было остальное. Начались ссоры. Я был неумолим и покинул ее. После
этого у меня была другая женщина, учительница; о ней злословили, что она
путалась с женатым мужчиной и довела его почти до безумия. Это была пухлая
белокожая красотка, старше меня, и к тому же недурно играла на скрипке. И
скажу тебе, эта женщина была сам дьявол. Она любила в любви все, кроме
секса. Она льнула ко мне, нежничала, осыпала всевозможными ласками, но
стоило делу дойти до главного, она стискивала зубы и от нее шли волны
ненависти. Я старался перебороть ее, но чувствовал, что ее ненависть
буквально замораживает меня. Так что все опять кончилось плачевно. Мне
было очень скверно. Я хотел, чтобы со мной была женщина, которая любила бы
меня и все остальное.
нами, так что я хорошо их знал. Люди они были совсем простые. Ну вот.
Берта выросла и уехала в Бирмингем, нашла себе какое-то место. Она
утверждала, что компаньонки, но у нас шушукались, что Берта поступила
служанкой или еще кем-то в номера. Как бы то ни было, как раз в то время,
когда я был по уши сыт учительницей - мне шел тогда двадцать второй год, -
Берта вернулась из Бирмингема, вся расфуфыренная, жеманная и довольно-таки
соблазнительная. А я был к этому времени на грани самоубийства. Бросил
свою работу в Баттерли: я считал, что своим тщедушным сложением я обязан
сидячей работе клерка. Вернулся в Тивершолл и нанялся старшим кузнецом,
подковывал шахтных лошадей. Мой отец был коваль, и я часто помогал ему. Я
любил эту работу, любил лошадей, и все кое-как наладилось. Я как бы забыл
правильный литературный язык. И опять заговорил языком простого народа.
Правда, книги я по-прежнему любил. Так я и кузнечил. У меня была своя
двуколка, запряженная пони, и я был сам себе хозяин. Отец после смерти
оставил мне триста фунтов. И я стал гулять с Бертой. Я был рад, что она из
низов. Я хотел жить с простой женщиной. И сам хотел опроститься. Ну вот,
так она и стала моей женой, и сначала все шло хорошо. Мои прежние "чистые"
женщины делали все, чтобы истребить во мне "мужское естество". С Бертой же
в этом отношении все было в порядке. Она хотела быть со мной и не
выпендривалась. Я был очень доволен. Наконец-то я получил женщину, которая
хотела со мной спать. И я с ней не помнил себя. Мне кажется, что она
немного презирала меня за это и еще за то, что иногда я даже приносил ей в
постель завтрак. Она-то не очень утруждала себя заботами обо мне: когда я
приходил с работы, обеда не было, а если я бывал недоволен, она налетала
Шилова Юлия
Андреев Николай
Каргалов Вадим
Афанасьев Роман
Куликов Роман