сапожничал или паял кастрюлю или свою шахтерскую фляжку. Тут ему всегда
требовались помощники, и дети с радостью помогали. Работа, настоящее дело,
когда отец вновь становился самим собой, сближала их.
всегда поет. Бывали полосы - месяцы, чуть ли не годы, когда он был
прескверно настроен, в разладе со всем светом. А порой на него опять
накатывало веселье. И приятно было видеть, как он бежит с раскаленной
железякой и кричит:
нужную форму. Или присядет накоротке и сосредоточенно паяет. И дети с
радостью следят, как припой вдруг плавится и поддается и под острым носом
паяльника скрепляет металл, и комната наполняется запахом разогретой смолы
и жести, и Морел на минуту замолкает, весь внимание. Сапожничая, он всегда
напевал, уж очень веселил стук молотка. Не без удовольствия клал он
большущие заплаты на свои молескиновые шахтерские штаны, что делал
довольно часто - ему казалось, слишком они грязные, и материя слишком
грубая, чтоб отдавать их в починку жене.
приносил с чердака сноп длинной, крепкой пшеничной соломы. Каждую
соломинку очищал рукой, пока она не начинала блестеть, точно золотая,
потом разрезал на части, каждая примерно по шесть дюймов, и, если
удавалось, делал посреди каждой надрез. У него всегда был замечательно
острый нож, которым можно было разрезать соломку, не повредив. Потом сыпал
на стол кучку пороха - холмик черных крупинок на отмытой добела
столешнице. Он готовил соломинки, а Пол и Энни засыпали в тоненькие
трубочки порох и затыкали. Полу нравилось смотреть, как черные крупинки
стекают по желобку ладони в горло соломки, весело заполняя ее до краев.
Потом он заделывал отверстие мылом - отколупывал ногтем от куска, лежащего
на блюдце, - и соломка готова.
слова, когда обращался к среднему сыну. Пол совал запал в жестянку из-под
пороха, приготовленную на утро, когда Морел пойдет в шахту и подорвет
угольный пласт.
ручку отцова кресла и скажет:
начинает он. - До чего ж хитрющий!
Валлиец хитрый.
хрипом, а потом давай чихать. "Привет, Вал, - скажешь ему. - Чегой-то ты
расчихался? Чего нанюхался?"
нахал.
нравилась.
гляжу, а по руке мышь бежит. "Эй, ты!" - как крикну. Раз - и ухватил ее за
хвост.
заберутся и завтрак погрызут... если не углядишь... где ни повесишь
куртку... всюду найдут и грызут, дрянь этакая.
какая-нибудь работа по дому. Притом он всегда рано ложился, зачастую
раньше детей. Покончив со всякими починками и пробежав глазами заголовки
газет, он уже не знал, чем заняться и чего ради бодрствовать.
время лежали в постели и тихонько разговаривали. Потом по потолку
растекался свет от ламп, что покачивались в руках углекопов, уходящих в
ночную смену, и дети вскакивали. Прислушивались к голосам мужчин,
представляли, как они спускаются в темную долину. Иной раз подходили к
окну, смотрели, как три-четыре лампы, становясь все меньше, меньше,
мерцали во тьме полей. И потом так радостно было опять кинуться в постель
и уютно свернуться в тепле.
все крепкого здоровья; еще и поэтому мать отличала его от других детей.
Однажды он пришел домой в обед совсем больной. Но в этой семье по пустякам
шум не поднимали.
детьми. Потом, кажется, задремал. В это время миссис Морел гладила. И все
прислушивалась - сынишка негромко, беспокойно похрапывал. В душе у нее
вновь шевельнулось давнее, почти изжившее себя чувство. Поначалу она ведь
думала, он не жилец. Но его мальчишеское тело оказалось на удивленье
живучим. Быть может, умри он тогда, для нее это было бы некоторым
облегченьем. Ее любовь к нему была замешена на страдании.
утюга о подставку, негромкое, глухое постукиванье о гладильную доску. В
какую-то минуту пробудившись, он открыл глаза и увидел, что мать стоит на
каминном коврике, держит горячий утюг у самой щеки, словно прислушивается,
каков жар. Лицо ее неподвижно, губы крепко сжаты страданием,
разочарованьем, самоотречением, крохотный, чуть-чуть неправильный носик,
голубые глаза такие молодые, такие живые, теплые, смотришь - и сердце
щемит от любви. В такие вот тихие минуты казалось, мать и мужественная и
полна жизни, но давно уже у нее отняли то, что принадлежит ей по праву. И
мальчик мучился, чувствуя, что жизнь ее не такая, какой должна бы стать, а
сам он не способен возместить ей то, чего она была лишена, его переполняли
горькое сознанье бессилия, но и терпеливое упорство. Так он с малых лет
обрел заветную цель.
блестящей поверхности. Потом она стала на колени и, крепко нажимая,
провела утюгом по мешковине с обратной стороны каминного коврика. В
красном свете от камина лицо ее разгорелось. Полу нравилось, как она
пригнулась, склонила голову набок. Ее движения такие легкие, быстрые.
Всегда приятно смотреть на нее. Что бы она ни делала, дети всегда
любовались каждым ее движением. В комнате было тепло, пахло горячим
бельем. Позднее пришел священник и негромко с ней разговаривал.
случилось, и ничего тут не поделаешь. Он любил вечера, после восьми, когда
гасили свет и можно было смотреть, как отблески пламени пляшут на
погруженных во тьму стенах и потолке, как мечутся, качаются тени, и под
конец кажется, будто комната полна безмолвно сражающихся воинов.
неизменно был очень ласков. Но его приход нарушал царивший в комнате
покой.
сыну его присутствие в тягость. Потом выходит на лестницу и говорит сверху
жене:
вниз.
еще дети...
же любил он огонь.
лихорадочная досада. Казалось, присутствие отца лишь обостряет его
болезненное нетерпенье. Наконец, постояв и поглядев на сына, Морел сказал
мягко:
остается один.
гигиенистов, всего лучше спится, когда делишь постель с тем, кого любишь.
Тепло, чувство защищенности и мира в душе, полнейший покой, оттого что