Лев Кожевников

Смерть прокурора

Жанр: Детектив с налетом мистики

* ЧАСТЬ 1 *

По пути на разъезд Андрей Ходырев завернул к старику
Устинову под окна. Крепко ударил в облупленный ставень.

-- Дед? Эй! Не помер еше?

В окно высунулась широченная, сивая борода,-- будто кто
подал из избы добрый навильник с сеном.

-- А-а... Андрюха,-- Устинов широко зевнул, перекрестил
рот. -- Ходи в избу, что ли?

-- Некогда, дед. В другой раз.

Ходырев перевесил с занемевшего плеча рюкзак, Звякнуло
железо.

-- Чего нагрузил в мешок-то?

-- Замки, пять штук,-- соврал Андрей, хотя старику
Устинову можно было не врать.

Дед помолчал, обдумывая, и не согласился.

-- Кабы хужей не было. Озлишь поганцев замками, они тебя
вовсе спалят.

-- Давно не был в волковке? -- Ходырев посмотрел на часы,
не опоздать бы. Но дед жеста не заметил.

-- Ваньку кривого знал ли? Последний двор по нагорной,
пчеловод тоже.

-- Кузнецов?

-- Помер он, две недели как... Я у евонной старухи будку
на тракторных санях купил, насыпуха. Распродает вдова все
Ванькино хозяйство задарма, считай, ну, взял. На хорошавинской
дороге пасека. Там стоит.

-- Та-ак! с тобой ясно, дед. Наложил в мотню,-- Андрей
Ходырев со злостью кинул кепку на глаза.

-- Э, пустое мелешь, погоди-ка...

Устинов исчез в глубине и через минуту появился назад с
плоской, жестяной банкой из-под карамели.

-- В бога веришь? Аль нет? -- Задал он неожиданный вопрос,
пытаясь подковырнуть крышку толстым корявым ногтем. Наконец это
ему удалось.-- Так веришь? Или как?

"Старообрядец хренов,-- ругнулся про себя Ходырев.-- Без
бога и на горшок не сядет, чтобы задницу не перекрестить".
Однако вслух сказал:

-- Так себе. От случая к случаю.

-- И то дело.

Устинов добыл из коробки оловянный нательный крест на
засаленном гайтане и поманил Андрея под окно.

-- На-ко. Повесь на шею.

Ходырев знал, что старик с Богом шуток не терпит. Замялся:

-- Зачем это?

-- Бери. Бери. Завтра спасибо скажешь.

Андрей хмыкнул и повесил крест на шею, лишь бы отвязаться.
Снова задал вопрос, ради которого завернул к старику:

-- Давно там не был?

-- Ден десять как...

-- Ну?

-- Дак я о чем толкую тебе битый час? Как оттудова
приехал, сразу к ванькиной вдовице побег. Будку взял у ней.

-- Ну, дед! Ты темнила... еще тот.-- Андрей рубанул
ладонью воздух и повернул прочь, жалея о потерянном напрасно
времени.

-- Во-во. побегай, послушай, как петухи по ночам орут. А
посля приходи, поговорим!

-- С кем это ты, Афанасей? -- услышал дед за спиной женин
голос.

-- Андрюха прибегал, Ходыренок. На Волковку снарядился.

Старуха сзади заохала.

-- Ты сказал ему, нет? Афанасей? Про Волковку-то?

-- Дураку скажешь,-- хмыкнул Устинов.-- Зубы-то скалить с
такими же. Пусть сам понюхат вначале.

Он грузно опустился на лавку.

-- Ну. чего вытаращилась? Ставь самовар, така-сяка...

@BLL=

Андрей Ходырев, сухой, жесткий мужик лет тридцати пяти с
глубоко запавшими глазами и постоянной щетиной на лице, которая
вылезала сразу же после бритвы, сидел на скамье подле
железнодорожной избушки с путевой связью. Ждал пассажирский. В
самой избушке с закопченными стеклами сердитая баба
неопределенного возраста в сером ватнике, в сером, грязном
платке, время от времени что-то хрипло выкрикивала в телефонную
трубку, эта сердитая баба сидела тут всегда, сколько Андрей
себя помнил.

Со стороны города показался пассажирский -- два зеленых,
обшарпанных вагончика с побитыми стеклами и дверями. В кабине
дизеля Ходырев издалека разглядел знакомого машиниста и на ходу
забросил в кабину рюкзак, вскочил на подножку. На разъезд
медленно втягивался встречный состав с лесом.

-- Далеко рубят?

-- На тридцать третьем. Недорубы подбирают.

-- Остатки?

-- Ну.

Лес шел плохонький, тонкомер, большей частью осина и
березняк. Из-за многократного переруба лесоучастки,
разбросанные вдоль узкоколейки, некогда многолюдные, начали
хиреть, а некоторые были давно брошены и зарастали бурьяном.
Печать запустения коснулась железной дороги тоже -- плясали
костыли в подгнивающих шпалах, шпалы меняли редко, наспех и без
всякой пропитки. Давно заросли кустами противопожарные просеки,
а на полосе отчуждения поднялся лиственный подрост, и зеленые
ветви то и дело хлестали по кабине бегущего локомотивчика,
скребли по вагонным стеклам.

В Волковке, кроме Ходырева, никто не сошел, поселок был
мертв. Затих вдали перестук колес, и Андрей остался на шпалах в
одиночестве.

Майская яркая зелень еще резче подчеркивала провалившиеся,
черные крыши бараков, оседающих в землю. В оконных глазницах
кое-где сохранились стекла, и вечернее, низкое солнце плавилось
в них отраженным заревом. Кладбищенская, гнетущая тишина вокруг
обессмысливала любое созидательное усилие и самое жизнь со
всеми ее тщетами.

В окружающем пейзаже явно чего-то недоставало. Андрей
пригляделся -- еловый синий массивчик на горизонте за зиму
бесследно исчез, и в привычной глазу картине появилась еще одна
зияющая пустота.

Андрей закинул рюкзак на плечо и медленно двинулся в гору
по обдерневшей дороге, на душе было скверно. Решив сократить
путь, он свернул с дороги и пошел напрямую по кустам и
бурьянам, бывшим когда-то огородами.

Его изба, купленная в прошлом году за три сотни, стояла на
отшибе возле леса. Вернее, это была даже не изба, а целое
крестьянское подворье, рубленное встарь из красного леса с
большим толком. Леспромхозовские бараки, поставленные сразу
после войны для спецпоселенцев, быстро пришли в негодность и
теперь догнивали, по словам старика Устинова, чье подворье
стояло на другом конце поселка, здесь был раньше крестьянский
починок на две семьи с небольшими пахотными клиньями.

Не доходя до избы шагов за полсотни, Андрей Ходырев
увидел, что замок на воротах сбит и висит на скобе. В проворе
зияла щель.

Он сбросил рюкзак на землю и направился в обход. Дверь со
стороны хозяйственных пристроек была нетронута. На сеновал по
широкому бревенчатому въезду -- тоже. Третья дверь, в ограду с
задворок, оставалась на запоре. Андрей подобрал палку и
вернулся к воротам, встав за столбом сбоку, он уперся концом
палки в щеколду и толкнул дверь от себя. Дверь на смазанных
солидолом петлях подалась легко, без скрипа. Он помедлил
несколько и ступил во двор. Встал, давая глазам привыкнуть к
полумраку. Затем по-прежнему с опаской поднялся по высокой
лестнице в сени. Стоя на пороге, помахал палкой перед собой,
поводил по темным углам.

Наконец шагнул в избу.

Смрадный запашок ударил ему в нос. На обеденном столе
возле окна в суповой тарелке лежал темным завитком кусок говна
с воткнутой в него алюминиевой общепитовской вилкой. Рядом с
тарелкой стоял граненый стакан, до краев наполненный желтой,
отстоявшейся мочой, на выскобленной столешнице углем была
накорябана надпись: