как ты изображаешь... ну, работает и работает, чего уж. Как это там -
"считает свои дробя"...
богадельню, добрячок...
волосами цвета красного дерева, - не проходит и часа - звонит Элла Сидоровна
из райкома: милочка, говорит, приезжайте немедленно, есть путевка в Сирию и
Ливан, вам тут же все оформят, только поторопитесь, до обеда я ее задержу...
выслушал, - поймите, говорю, дорогой Терентий Александрович, не один ваш
завод в таком положении, я твердо обещаю вам поставить этот вопрос на
ближайшей коллегии министерства...
себя брать такую ответственность не намерен, зачем мне это надо?
за шестьдесят, как ни вертись, и одеваться под двадцатилетнюю...
не провожай меня, это и в самом деле неудобно. Сиди, сиди...
сделав неловкий общий поклон, вышел из столовой. В прихожую следом за ним
выскочила Ника.
даже не поговорили, ничего... Ты понимаешь, если бы они сегодня не
улетали...
расстраивайся. Я позвоню тебе. Чао!
не беспокоились, он задержался у Ратмановых и хочет еще немного побродить.
Ну, пока...
внимания на усилившийся дождь. Люди, столпившиеся под козырьком входа в
универмаг, озабоченно поглядывали на небо. Андрей вспомнил вдруг, как два
месяца назад был здесь с Никой - она искала себе на лето какие-то сандалии,
они побывали в нескольких магазинах в центре и наконец приехали сюда, в
"Москву". Было очень жарко, они несколько раз ели мороженое, и Ника наконец
призналась, что у нее, кажется, болит горло. "Зачем же ты столько ела", -
сказал он ей, а она заявила, что он должен был вовремя ее остановить, на то
он и мужчина... Каким счастливым, беспечальным вспоминался сейчас Андрею
этот далекий день!
вскочил в отходящую "четверку". Дверь прищемила ему плащ, он выдернул полу
из резиновых тисков и прижался лбом к холодному стеклу заднего окна.
Троллейбус шел быстро, пол то проваливался, то упруго нажимал на подошвы, за
окном убегала вдаль залитая дождем и уже сумеречная перспектива Ленинского
проспекта; вдалеке, на крыше "Изотопов", зловещий атомный символ тускло рдел
раскаленными аргоновыми эллипсами. "Хватит, - подумал Андрей, - для меня
теперь Москва кончается у Калужской заставы. Ноги моей здесь больше не
будет, на этом великолепном Юго-Западе. Хватит!"
дырочками иллюминаторов, яркий изумрудный фонарь горел на конце крыла, еще
какие-то фары сияли внизу под брюхом, освещая полированный алюминий и
черные, туго лоснящиеся шины счетверенных колес, и все это зеркально
отражалось в залитом дождем бетоне; как пароход, входящий в ночной порт,
лайнер разворачивался медленно и величественно, выруливая к взлетной полосе,
и его грузное, неуклюжее движение странно не соответствовало ураганному вою
и свисту турбин. Но эта неуклюжесть была обманчивой - он скользил быстрее и
быстрее, сверкнул острым стреловидным килем, на минуту исчез, заслоненный
низко сидящей тушей американского "боинга", потом появился снова - уже
далеко на дорожке, превратившись в вертикальную серебряную черточку и два
опущенных к земле крыла с зеленым и красным огоньками на концах. Дальше
смотреть не было смысла, да и рука устала махать платком. Ника сунула его в
карман и стала протискиваться от барьера.
Василий Семенович - пожилой таксист, уже несколько лет по совместительству
подрабатывавший у Ратмановых, - читал "Неделю", развернув ее на руле. Ника
полезла на заднее сиденье, шмыгая носом.
равно, поедем по кольцевой, я не хочу через центр...
горевала по уехавшим гостям, - в конце концов, со Светкой они никогда не
были очень близки, а Юрка - он славный, но не проливать же по нем слезы, и
уж тем паче по Дону Артуро! Сейчас Ника плакала просто потому, что с
отъездом недавних попутчиков для нее бесповоротно кончилось это волшебное
лето - может быть, последнее в ее жизни, почем знать. Ей было очень жалко
саму себя. Через две недели начинались занятия в школе, и впереди были осень
и бесконечная зима, и было совершенно неизвестно, удастся ли ей в одни из
каникул хотя бы на день съездить в Ленинград и сможет ли он побывать в
Москве, как собирался...
вычитанной где-то фразой. Почему, ну почему так быстро всегда кончается все
хорошее? Лето промчалось, впереди ничего светлого. "Я умру без него, мне
просто не пережить этой зимы", - подумала она убежденно и в отчаянии укусила
себя за ладошку, чтобы не зареветь в голос...
что для нее все кончилось, - временами Нику словно раскачивало на каких-то
качелях, как бывает бреду. Это началось с отъездом из экспедиции, а эти
последние четыре дня в Москве она и вовсе не знала ни минуты покоя. Ее пугал
предстоящий разговор с матерью, почему-то пугал, хотя она привыкла быть с
матерью откровенной; да и сейчас она боялась не откровенности, а чего-то
совершенно другого. Скорее всего, она просто боялась услышать от матери
вопрос: "И что же теперь?"
она этого вопроса никогда не задавала. Она знала лишь, что ее любят и что
любит она сама; последнее стало для нее совершенно ясно в тот момент, когда
они прощались и когда уже ничего нельзя было сказать вслух, потому что
вокруг них были люди, и даже в глаза нельзя было посмотреть - ведь это было
бы то же самое, что сказать обо всем вслух, при всех, громко и во
всеуслышание; поэтому вблизи Ника не посмела взглянуть ему в глаза, хотя
чувствовала, что он ждет этого, и понимала, что будет потом казнить себя за
трусость, за малодушие в такой момент. Она просто подала руку, как и всем
другим, пробормотала что-то непослушными губами и пошла к машине, но потом
все-таки не выдержала и оглянулась, и посмотрела уже с безопасного
расстояния, безмолвно прокричав все, что хотела и должна была сказать...
на Кавказ: такой же резкий рассветный холодок, и маслянистая, чуть
колышущаяся поверхность спящего моря, и громадное солнце над горизонтом -
только теперь оно было ниже, оно вставало теперь почти на час позже, чем
тогда, в начале июля. А в остальном все было одинаково, и такой же дымок шел
от кухонного навеса, где повариха растапливала плиту. Все было как прежде, и
все должно было таким и остаться, и только ей уже не было здесь места. Тогда
- в тот раз - она оставалась, и все было еще впереди; а теперь ей
приходилось уезжать. Она шла к машине, спотыкаясь и оглядываясь на каждом
шагу, словно надеясь, что в самый последний момент ее окликнут и предложат
остаться...
почему она оглядывалась и что хотела сказать. Может быть, и не понял. Если
бы она посмотрела тогда, стоя рядом...
крепости, она обещала, что напишет, как только у нее не останется никаких
сомнений относительно своего чувства. Теперь сомнений не было уже давно,
какие уж тут сомнения, но написать было не так-то просто. Вообще, очень не
просто написать ему первое письмо; взять хотя бы такую штуку, как обращение
Как она может к нему обратиться, ну вот как? По имени-отчеству - как-то
немножко странно обращаться по имени-отчеству к человеку, с которым давно
перешла на "ты", да еще при таких обстоятельствах... Если как-нибудь
шутливо: "дорогой товарищ Игнатьев" или "дорогой командор" - глупо, не к
месту А по имени или, проще и лучше всего, "мой любимый" - страшно,
немыслимо страшно, рука не поднимется написать такое на бумаге...
было то, что она теперь ежечасно и ежеминутно ощущала себя по-новому:
любящей и любимой. Ей хотелось петь на улице, и улыбаться прохожим, и играть
со встречными детьми; в таком состоянии встретила она сегодня беднягу
Андрея. Но потом вдруг - качели продолжали раскачиваться - перед Никой
вставал тот же вопрос: а дальше? Что будет с ними дальше?
так. Но если ей только шестнадцать? Как минимум нужно ждать до окончания
школы. Это целый год. И то в самом-самом лучшем случае. А мало ли что может
случиться за год...
отопление, чудак. Она стащила плащ, опустила стекло, в машину ворвалась
сырая осенняя ночь, с брызгами дождя, с шумом проносящихся во мраке
деревьев; невозможно представить, что в эту самую минуту там по-прежнему
тепло, и светят над холмами крупные южные звезды, и портовые огни мерцают на
той стороне залива, и засыпающий ветер продувает палатку запахами трав и
свежеразрытой земли; дикой показалась ей мысль, что там все осталось
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Лукьяненко Сергей
Ильин Андрей