этак пространно С мол, нет тут удивительного длЯ лица нынешнего челове-
ка, хочешь не хочешь вобравшего в себЯ весь наш век. Как норма. Как пра-
вило. То есть уже как свычное правило, лицо, личико наше в один миг ме-
няетсЯ от гуманного к свирепому. И хорошо, что на виду и заметно. (Куда
сложнее, если лицо не уличить. Если лицо не дастсЯ на анализ.) В этом
как раз смысле Иван Емельянович понятнее всех нас и потому честнее С
всем колеблющимсЯ в пример: его разделительнаЯ черта реальна, она меж
двух отделений. Куда как просто. Шагнул в коридоре через некую половицу,
и мир уже надвое: мироздание пополам. И тотчас сами собой, без чистилищ-
ных проблем, определились буйные (ближе к кабинету, чтобы слышать их
крики) С отделились от тихих и блаженных (агнцы).
В былые века (рассуждал Я) человек черту тоже пересекал,
но по необходимости и мучительно: совершалсЯ тем самым
сверхпрыжок в неведомое, от добра С к злу. От
разделительной этой черты затанцевали все их мысли,
идеи, законы и новшества. Танцы Тот печкиУ. От высокой
мысли С к правильным правилам. А уж затем эти скошенные
бытом (человеческие) правила были объяснены слабым умам
как переход за знак устрашающего неравенства С за черту
и обратно. Работа длЯ великих, но и великие робели. Они
объясняли плюсы и минусы, меняли их знаковый вид, даже и
совсем отрицали знаки, но при этом втайне или открыто С
робели, не меняЯ саму разделительную черту ни на волос.
и мучения, умозрительны. Мы понимаем эти мучения, но мы не мучимся. Наш
человек с чертой на ТтыУ. Ему не надо прыжков. Он ходит через черту и
назад запросто С как в гости. Как на службу, а потом домой. ТудаРсюда.
Вполне человеческая, вполне закономернаЯ наша переменчивость С такаЯ же,
скажем, в песочных часах, нетРнет и надо перевернуть.
павшегосЯ песком зла С к песочку, к струящемуся, к насыпающемусЯ мелкой
горкой добру.
Иван Емельянович со мной поравнялся.
угла; вежливость. Шагов двадцать. Тем самым возвращаясь вновь в отделе-
ние тихих, мы пересекли черту в обратном направлении С и Я вижу, лицо
врача мягчеет. Взгляд добр. Подкова рта еще не выгнулась в улыбку, но
уже распрямилась в линию, потеряв скорбь.
надо сделать стометровый крюк, а Я устал, день на ногах.
торгуют, весело! Когда товар хорош, продавцы возбуждены, радостны С ис-
тинные восточники, они и сами стараютсЯ быть в тон и в цвет с красивым
прилавком. Молодцы!.. Но словно бы напряженность (Я вдруг чувствую) ви-
сит в воздухе.
женер . В прямом, а также в переносном смысле.) Стоит, хлопает глазами.
Звук резкий. (Может, кого из кавказцев всеРтаки побили?) Напряженность
материализовалась: вбитый с маху нож засел в дереве стола С подрагивает
и бьется. Дребезжит.
его просто воткнул, чтоб посмотреть.
Гурьев, на людях безлик и сер. Из 473-й. С вынутой из кармана авоськой
(по пути с работы, жена велела!).
рядке, но тем зримей, тем заметней его растерянность.
бледный стал С белый!
они тоже с некоторой напряженностью. На них словно давит некий известный
им факт. (КогоРто побили?..)
в жизни таких не видел!
Гурьев уйти не в силах. (Я почувствовал себЯ на его месте.)
его просто вынул, хотел посмотреть.
ли, в основном наши общажники, тоже в подхват развеселились. Женщины и
мужчины, пестрый люд, смеютсЯ С забавно, забавнаЯ шутка! Разве, мол, мы
не знаем, что шутка!.. А он стоял, улыбался. Да, да, этот клятый инжене-
ришка, мое прошлое, моЯ боль, полупридуманный страдальческий тип, кото-
рый во мне столько лет молча отыгрывался, С теперь он им всем улыбался.
Ему нет перемен. Вечный. С длящейсЯ мукой на лице. Не столько, отметим,
мукой страха, сколько мукой неожиданности с ним (и с нами всеми) проис-
ходящего. С мукой неготовности (мукой неспособности себЯ ни скрыть, ни
открыть), он С улыбался. То есть хотел и старалсЯ улыбаться. Уж это его
старание! Эта улыбка... (Я С лет тридцать назад.) Сколько ж тебе лет,
Апулей, ау, Вероника, сколько же прошел твой осел! Кто знает, может, ра-
ди той давней боли человек и начинает сочинять повести. Из той боли. њто
в свою очередь, оттеснив и переоформив, но так и не сняв боль, приводит
к тому, чем и кем человек стал. Переменчивые в житейских кармах, мы еще
переменчивее в наших перевоплощениях... Кавказцы смеялись, нож все еще
дребезжал, уже тише, мельче.
застоявшихсЯ ногах. ХотЯ бы без этой жалковатой, не дающейсЯ ему улыбки
С не мог Я ее видеть, а ведь видел, смотрел. И (тонкость!) Я не уверен,
что на моих губах в ту минуту не плавало точное подобие его улыбки, ос-
таточнаЯ интеллигентскаЯ мимикриЯ под всех. Сколок улыбки той давней по-
ры.
уходит.
ву), машет рукой С мол, так надо. Мол, он чтоРто вспомнил. Улыбка, и
этот как бы с оправданием (и, конечно, тем меньше оправдывающий) невнят-
ный взмах рукой российского интеллигента, кто его не знает. Уходит.
Ушел.
обдумываЯ и даже не пытаясь соразмерить степень набежавшей тревоги.
(Тот, воткнутый в стол нож, дребезжащий, еще дергалсЯ в моих глазах.)
тот и этот (машинально перебирал их), выбрал всеРтаки свой. Тот, которым
чистил картошку и к которому привычна рука. На всякий случай. (Агэшник
достаточно автономен, чтобы не уповать на милицию.) Конечно, нож ни к
чему. Но если менЯ станут стращать, Я тоже постращаю. Он вынет С Я выну;
и тихо разойдемсЯ с миром (и еще, пожалуй, с уважением друг к другу).
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Махров Алексей
Роллинс Джеймс