Чтение 3–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

воспитанников, но Задоров мне сказал:

- Дорожки расчистить можно, но только пусть зима кончится: а то мы
расчистим, а снег опять нападет. Понимаете?

Он мио улыбнулся и отошел к товарищу, забыв о моем существовании.

Задоров был из интеллигентной семьи - это было видно сразу. Он
правильно говорил, лицо его отличалось той молодой холеностью, какая
бывает только у хорошо кормленых детей. Волохов был другого порядка
человек: широкий рот, широкий нос, широко расставленные глаза - все это с
особенной мясистой подвижностью, - лицо бандита. Волохов всегда держал
руки в карманах галифе, и теперь он подошел ко мне в такой позе:

- Ну, сказали ж вам...

Я вышел из спальни, обратив своей гнев в какой-то тяжелый камень в
груди. Но дорожки нужно было расчистить, а окаменевший гнев требовал
движения. Я зашел к Калине Ивановичу:

- Пойдем снег чистить.

- Что ты! Что ж, я сюда чернобором наймался? А эти что? - кивнул он на
спальни. - Соловьи-разбойники?

- Не хотят.

- Ах, паразиты! Ну, пойдем!

Мы с Калиной Ивановичем уже оканчивали первую дорожку, когда на нее
вышли Волохов и Таранец, направляясь, как всегда, в город.

- Вот хорошо! - сказал весело Таранец.

- Давно бы так, - поддержал Волохов.

Калина Иванович загородил им дорогу:

- То есть как это - "хорошо"? Ты, сволочь, отказался работать, так
думаешь, я для тебя буду? Ты здесь не будешь ходить, паразит! Полезай в
снег, а то я тебя лопатой...

Калина Иванович замахнулся лопатой, но через мнгновение его лопата
полетела далеко в сугроб, трубка - в другую сторону, и изумленный Калина
Иванович мог только взглядом проводить юношей и издали слышать, как они
ему крикнули:

- Придется самому за лопатой полазить!

Со смехом они ушли в город.

- Уеду отсюда к чертовой матери! Чтоб я тут работал! - сказал Калина
Иванович и ушел в свою квартиру, бросив лопату в сугробе.

Жизнь наша сделалась печальной и жуткой. На большой дороге на Харьков
каждый вечер кричали:

- Рятуйте#5!..

Ограбленные селяне приходили к нам и трагическими голосами просили
помощи.

Я выпросил у завгубнаробразом наган для защиты от дорожных рыцарей, но
положение в колонии скрывал от него. Я еще не терял надежды, что придумаю
способ договориться с воспитанниками.

Первые месяцы нашей колонии для меня и моих товарищей были не только
месяцами отчания и бессильного напряжения, - они были еще и месяцами
поисков истины. Я во всю жизнь не прочитал столько педагогической
литературы, сколько зимою 1920 года.

Это было время Врангеля и польской войны. Врангель где-то близко, возле
Новомиргорода, совсем недалеко от нас, в Черкассах, воевали поляки, по
всей Украине бродили батьки, вокруг нас многие находились в
блакитно-желтом очаровании#6. Но мы в нашем лесу, подперев голову руками,
старались забыть о громах великих событий и читали педагогические книги.

У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг
основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой
теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений,
происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что
мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу,
а немедленный анализ и немедленное действие#7.

ПРИМЕЧАНИЕ 7 с.499: В "Пед поэме" 1934 с.23 дальше следует: "Нас
властно обступил хаос мелочей, целое море элементарнейших
требований здравого смысла, из которых каждое способно было
вдребезги разбить всю нашу мудрую педагогическую науку".

Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу
ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала
характер "малины" - воровского притона, в отношениях воспитанников к
воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и
хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные
анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой,
демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого
есть добра:

- Всегда, знаете, может пригодиться... в трудную минуту.

Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в
присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они
это с дружелюбными шутками и смехом:

- На наш век хватит!

Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил
руками:

- Что ты им скажешь, паразитам? Видишь, какие алегантские холявы! И
откуда это они почерпнули, чтоб постройки ломать? За это родителей нужно в
кутузку, паразитов...

И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно
зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал
обычный задорно-веселый ответ:

- Иди ам наруби, много вас тут!

Это впервык ко мне обратились на "ты".

В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми
предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил
сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй
раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.

Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущиммися
руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я,
вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:

- Простите, Антон Семенович...

Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи
кто-нибудь слово против меня - я брошусь на всех, буду стремиться к
убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась
железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей,
Бурун что-то спешил поправить в костюме.

Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:

- Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из
колонии к чертовой матери!

И вышел из спальни.

Пройдя к сараю, в котором находились наши инструменты, я взял топор и
хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня
мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес - не давать
воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им
полагалось. все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь
не отдам. У меня в кармане был еще и револьвер.

Мы пошли в лес. Калина Иванович догнал меня и в страшном волнении
зашептал:

- Что такое? Скажите на милость, чего это они такие добрые?

Я рассеяно глянул в голубые очи Пана и сказал:

- Скверно, брат, дело... Первый раз в жизни ударил человека.

- Ох ты, лышенько! - ахнул Калина Иванович. - А если они жаловаться
будут?

- Ну, это еще не беда...

К моему удивлению, все прошло прекрасно. Я поработал с ребятами до
обеда. Мы рубили в лесу кривые сосенки. Ребята в общем хмурились, но
свежий морозный воздух, красивый лес, убранный огромными шапками снега,
дружное участие пилы и топора сделали свое дело.

В перерыве мы смущенно закурили из моего запаса махорки, и, пуская дым
к верхушке сосен, Задоров вдруг разразился смехом:

- А здорово! Ха-ха-ха-ха!..

Приятно было видеть его смеющуюся румяную рожу, и я не мог не ответить
ему улыбкой:

- Что - здорово? Работа?

- Работа само собой. Нет, а вот как вы меня сьездили!

Задоров был большой и сильный юноша, и смеяться ему, конечно, было
уместно. Я и то удивлляся, как я решился тронуть такого богатыря.

Он залился смехом и, продолжая хохотать, взял топор и направился к
дереву:

- История, ха-ха-ха!..

Обедали мы вместе, с аппетитом и шутками, но утренные события не
вспоминали. Я себя чувствовал все же неловко, но уже решил не сдавать тона
и уверенно распорядился после обеда. Волохов ухмыльнулся, но Задоров
подошел ко мне с самой серьезной рожей:

- Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем...

3. Характеристика первичных потребностей

На другой день я сказал воспитанникам:

- В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В
город можно уходить только с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска,
пусть не возвращается - не приму.