Чтение 56–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

с таким же больным упрямством куражиться и издеваться над самой собой.
маруся обладала счастливой памятью, была умница и собой исключительно
хороша: на смуглом лице глубокий румянец, большие черные глаза всегда
играли огнями и молниями, а над ними с побеждающей неожиданностью -
спокойный, чистый, умный лоб. Но Маруся была уверена, что она безобразна,
что она похожа "на арапку", что она ничего не понимает и нкогда не поймет.
На самое пустячное упражнение она набрасывалась с давно заготовленной
злостью:

- Все равно ничего не выйдет! Пристали ко мне - учись! Учите ваших
Бурунов. Пойду в прислуги. И зачем меня мучить, если я ни к черту не
гожусь?

Наталья Марковна Осипова, человек сентиментальный, с ангельскими
глазами и с таким же невыносимо ангельским характером, просто плакала
после занятий с Марусей.

- Я ее люблю, я хочу ее научить, а она меня посылает к черту и говорит,
что я нахально к ней пристаю. Что мне делать?

Я перевел Марусю в группу Екатерины Григорьевны и боялся последствий
этой меры. Екатерина Григорьевна подходила к человеку с простым и
искренним требованием.

Через три дня после начала занятий Екатерина Григорьевна привела Марусю
ко мне, закрыла двери, усадила дрожащую от злобы свою ученицу на стул и
сказала:

- Антон Семенович! Вот Маруся. Решайте сейчас, что с ней делать. Как
раз мельнику нужна прислуга. Маруся думает, что из нее только прислуга.
Давайте отпустим ее к мельнику. А есть и другой выход: я ручаюсь, что к
следущей осени я приготовлю ее на рабфак, у нее большие способности.

- Конечно, на рабфак, - сказала я.

Маруся сидела на стуле и ненавидящим взглядом следила за спокойным
лицом Екатерины Григорьевны.

- Но я не могу допустить, чтобы она оскорбляла меня во время занятий. Я
тоже трудящийся человек, и меня нельзя оскорблять. Если она еще один раз
скажет слово "черт" или назовет идиоткой, я заниматься с нею не буду.

Я понимаю ход Екатерины Григорьевны, но уже все ходы были переброваны с
Марусей, и мое педагогическое творчество не пылало теперь ни-
каким воодушевлением. Я посмотрел устало на Марусю и сказал без всякой
фальши:

- Ничего не выйдет. И черт будет, и дура, и идиотка. Маруся не уважает
людей, и это так скоро не пройдет...

- Я уважаю людей, - перебила меня Маруся.

- Нет, ты никого не уважаешь. Но что же делать? Она наша воспитанница.
Я считаю так, Екатерина Григорьевна: вы взрослый, умный и опытный человек,
а Маруся девочка с плохим характером. Давайте не будем на нее обижаться.
дадим ей право: пусть она называет вас идиоткой и даже сволочью - ведь и
такое бывало - а вы не обижайтесь. Это пройдет. Согласны?

Екатерина Григорьевна, улыбаясь, посмотрела на Марусю и сказала просто:

- Хорошо. Это верно. Согласна.

Марусины черные очи глянули в упор на меня и заблестели слезами обиды;
она вдруг закрыла лицо косынкой и с плачем выбежала из комнаты.

Через неделю я спросил Екатерину Григорьевну:

- Как Маруся?

- Ничего. Молчит и на вас очень сердита.

А на другой день поздно вечером пришел ко мне Силантий с Марусей и
сказал:

- Насилу, это, привел к тебе, как говорится. Маруся, видишь, очень на
тебя обижается, Антон Семенович. Поговори, здесь это, с нею.

Он скромно отошел в сторону. Маруся опустила лицо.

- Ничего мне говорить не нужно. Если меня считают сумасшедшей, что ж,
пускай считают.

- За что ты на меня обижаешься?

- Не считайте меня сумасшедшей.

- Я тебя и не считаю.

- А зачем вы сказали Екатерине Григорьевне?

- Да это я ошибся. Я думал, что ты будешь ее ругать всякими словами.

Маруся улыбнулась:

- Я ж не ругаю.

- А, ты не ругаешь? Значит, я ошибся. Мне почему-то показалось.

Прекрасное лицо Маруси засветилось осторожной, недоверчивой радостью:

- Вот так вы всегда: нападаете на человека...

Силантий выступил вперед и зажестикулировал шапкой:

- Что ж ты к человеку придираешься? Вас это, как говорится, сколько, а
он один! Ну ошибся малость, а ты, здесь это, обижаться тебе не нужно.

Маруся весело и быстро глянула в лицо Силантия и звонко спросила:

- Ты, Силантий, болван, хоть и старый.

И выбежала из кабинета. Силантий развел шапкой и сказал:

- Видишь, какая, здесь это, история.

И вдруг хлопнул шапкой по колену и захохотал:

- Ах и история, ж, будь ты неладна!..

3. Доминанты#4

Не успели столяры закрыть окна красного дома, налетела на нас зима.
зима в этом году упала симпатичная: пушистая, с милым характером, без
гнилых оттепелей, без изуверских морозов. Кудлатый три днявозился с
раздачей колонистам зимней одежды. Конюхам и свинарням дал Кудлатый
валенки, остальным колонистам - ботинки, не блиставшие новизной и фасоном,
но обладавшие многими другими достоинствами: добротностью материала,
красивыми заплатами, завидной вместимостью, так что и две пары портянок
находили для себя место. Мы тогда еще не знали, что такое пальто, а носили
вместо пальто полужилеты-полупиджаки, стеганные на вате, с ватными
рукавами - наследие империалистической войны, - которые николаевские
солдаты остроумно называли "куфайками". На некоторых головах появились
шапки, от которых тоже попахивало царским интендантством, но большинству
колонистов пришлось и зимой носить бумажные картузы. Сильнее утеплить
организмы колонистов мы в то время еще не могли. Штаны и рубашки и на зиму
остались те же: из легкой бумажной материи. Поэтому зимой а движениях
колонистов наблюдалась некоторая излишняя легкость, позволявшая им даже в
самые сильные морозы переноситься с места на место с быстротой метеоров.

Хорошие зимние вечера в колонии. В пять часов работы окончены, до ужина
еще три часа. Кое-где зажгли керосиновые лампочки, но не они приносят
истинное оживление и уют. По спальням и классам начинается топка печей.
Возле каждой печи дву кучи: кучка дров и кучка колонистов, и те и другие
собрались сюда не столько для дела отопления, сколько для дружеских
вечерних бесед. Дрова начинают первые, по мере того как тпроворные руки
пацана подкладывают их в печку. Они рассказывают сложную историю, полную
занятных приключений и смеха, выстрелов, погони, мальчишеской бодрости и
победных торжеств. Пацаны с трудом разбирают их болтовню, так как
рассказчики перебивают друг друга и все куда-то спешат, но смысл рассказа
понятен и забирает за душу: на свете жить интереснго и весело. А когда
замирает трескотня дров, рассказчики укладываются в горячий отдых, только
шепчут о чем-то усталыми языками - начинают свои рассказы колонисты.

В одной из групп Ветковский. Он старый рассказчик в колонии, и у него
всегда есть слушатели.

- Много есть на свете хорошего. Мы здесь сидим и ничего не видим, а
есть на свете такие пацаны, которые ничего не пропустят. Недавно я одного
встретил. Был он аж на Каспийском море и по Кавказу гулял. Там такое
ущелье есть и есть скала, так и называется "Пронеси, господи". Потому что
другой дороги нет, одна, понимаешь, дорога - мимо этой самой скалы. Один
пройдет, а другому не удаектся: все время камни валятся. Хорошо, если не
придется по кумполу, а если стукнет, летит человек прямо в пропасть, никто
его не найдет.

Задоров стоит рядом и слушает внимательно и так же внимательно
вглядывается в синие глаза Ветковского.

- Костя, а ты бы отправился попробовать, может, тебя "господи" и
пронесет?

Ребята поворачивают к Задорову головы, озаренные красным заревом печки.

Костя недовольно вздыхает:

- Ты не понимаешь, Шурка, в чем дело. Посмотреть все интересно. Вот
пацан был там...

Задоров открывает свою обычную ехидно-неотразимую улыбку и говорит
Косте:

- Я вот этого самого пацана о другом спросил бы... Пора трубу
закрывать, ребята.

- О чем спросил бы? - задумчиво говорит Ветковский.

Задоров наблюдает за шустрым мальчиком, гремящим вверху заслонками.

- Я у него спросил бы таблицу умножения. Ведь, дрянь, бродит по свету
дармоедом и растет неучем, наверное, и читать не умеет. Пронеси, господи?
Таких болванов действительно нужно по башкам колотить. Для них эта самая
скала нарочно поставлена!

Ребята смеются, и кто-то советует:

- Нет, Костя, ты уж с нами поживи. Какой же ты болван?

У другой печки сидит на полу, расставил колени и блестит лысиной
Силантий и рассказывает что-то длинное:

- ...Мы думали все, как говорится, благополучно. А он, подлец такой,
плакал же и целовался, паскуда, а как пришел в свой кабинет, так и
нагадил, понимаешь. Взял, здесь это, халуя и в город пустил. Видишь, какая
история. На утречко, здесь это, смотрим: жандармы верхом. И люди говорят: