Чтение 89–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

флигели, подпертые полусгнившими крылечками. Немного в стороне по краю
обрыва деревянная двухэтажная гостиница в период перестройки. По углам и
закоулкам попрятались черт его знает из чего слепленные домики, сарайчики,
кухоньки, всякая дрянь, скопившаяся за триста молитвенных лет. Меня прежде
всего поразил царящий в колонии запах. Это была сложная смесь из уборных,
борща, навоза и... ладана. В церкви пели, на ступенях у входа сидели сухие
несимпатичные старухи и, наверное, вспоминали о тех счастливых временах,
когда было у кого просить милостыню. Но колонистов не было видно.

Серенький, поношенный заведующий с тоской посмотрел на наш фиат,
хлопнул рукой по крылу машины и повел нас показывать колонию. Видно было,
что он уже привык показывать ее не для славы, а для осуждения, и тропы
его мучений были ему хорошо известны.

- Вот здесь спальни первого коллектива, - сказал он, проходя в то
место, где раньше были двери, а теперь только дверная рама, даже и
наличников не было. Так же беспрятственно мы переступили и через второй
порог и повернули в коридор влево. Я только тогда понял, что коридор этот
ничем не отделяется от воздуха, бывшего когда-то свежим. Это, между
прочим, доказывалось и наметами снега под стенами, успевшими уже покрыться
пылью.

- А как же это... без дверей? - спросил я.

Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел улыбаться, и
пошел дальше. Юрьев сказал громко:

- Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы срывают и жгут,
сожгли и навесы над погребами и даже часть возов.

- А дрова?

- А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были отпущены на
дрова.

Халабуда высморкался и сказал:

- Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и поколоть, а
нанять не на что. Есть дрова у сволочей... Знаете же, какой народ -
бандиты!

Наконец, мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню. Халабада
стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле,
угрожая свалиться нам на головы. Халабуда поддержал ее рукой и засмеялся:

- Э, нет, ченртова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю...

Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах
бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорные, настоящие
беспризорные, во всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в
такое же тряпье. У облезшей печки двое разбивали колуном доску, окрашенную
видно, недавно в желтый цвет. По углам и даже в проходах было нагажено.
здесь были те же запахи, что и на дворе, минус ладан.

Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я обратил
внимание, что все беспризорные были в возрасте старше шестнадцати лет.

- Это у вас самые старшие? - спросил я.

- Да, это первый коллектив - старший возраст, - любезно пояснил
заведующий.

Из дальнего угла кто-то крикнул басом:

- Вы не верьте им, что они говорят! Врут все!

В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не подчеркивая:

- Показывают... Чего тут показывать? Показали бы лучше, что накрали.

Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только Юрьев
покраснел и украдкой посмотрел на меня.

Мы вышли в коридор.

- В этом здании шесть спальных комнат, - сказал заведующий. - Показать?

- Покажите мастерские, - попросил я.

Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким успехом он
покупал станки.

Мы снова вошли во двор. Навстречу нам, завернувшись в клифт, прыгал по
кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черными ногами на полосы снега.
Я его остановил, отставая от других:

Ты откуда бежишь, пацан?

Он остановился и поднял лицо:

- А я ходил узнавать, чи не будут нас отправлять?

- Куда?

- Говорили, что будут отправлять куда-то.

- А здесь плохо?

- Здесь уже нельзя жить, - тихо и грустно сказал пацан, почесывая ухо о
край клифта. - здесь можно и замерзнуть... И бьют...

- Кто бьет?

- Все.

Пацан был из смышленых и, кажется, без уличного стажа; у него большие
голубые глаза, еще не обезображенные уличными гримасами; если его умыть,
получится милый ребенок.

- За что бьют?

- А так. Если не дашь чего. Или обед отнимут когда. У нас пацаны так
давно не обедают. Бывает, и хлеб отнимают... Или, если не украдешь... тебе
скажут украсть, а ты не украдешь... А вы не знаете, будут отправлять?

- Не знаю, голубчик.

- А говорят, скоро будет лето...

- А тебе для чего лето?

- Пойду.

Меня звали к мастерским. Мне казалось невозможным уйти от пацана, не
оказав ему никакой помощи, но он уже прыгал по кочкам, приближаясь к
спальням, - вероятно, в спальнях все-таки теплее, чем на кочках.

Мастерские нам не удалось посмотреть: кто-то таинственный владел
ключами, и никакие поиски заведующего не привели к выяснению тайны. Мы
ограничились тем, что заглянули в окна. Здесь были штамповальные станки,
деревообделочные и два токарных, всего двенадцать станков. В отдельных
флигелях помещались сапожная и швейная - столп и утверждение педагогики.

- У вас сегодня праздник, что ли?

Заведующий не ответил. Юрьев взял снова на себя этот каторжный труд:

- Я вам удивляюсь, Антон Семенович. Вы должны уже все понять. Никто
здесь не работает, это общее положение. А кроме того, инструменты
раскрадены, материала нет, энергии нет, заказов нет, ничего нет. Да ведь и
работать никто не умеет.

Собственная электростанция, о которой Халабуда тоже рассказал целую
историю, само собой, не работала: что-то было поломано...

- Ну а школа?

- Школа имеется, - сказал лично заведующий, - только... нам не до
школы...

Халабуда настойчиво тянул на поле. Мы вышли из круга, ограниченного
стенами саженной толщины, и увидели большую впадину бывшего когда-то
пруда, а за ним до леса поля, покрытые тонким разветренным снегом.
Халабуда, как Наполеон, вытянул руку и торжественно произнес:

- Сто двадцать десятин! Богатство!

- Озимые посеяны? - спросил я неосторожно.

- Озимые! - вскричал в восторге Халабуда. - Тридцать десятин жита,
считайте по сто пудов, три тысячи пудов одного жита! Без хлеба не будут. А
жито какое! Если люди будут сеять жито, можно одно жито. Пшеница - это
что? Житный хлеб, ты знаешь, немцы его не могут есть, да и французы не
могут... А наш брат, есть житный хлеб...

Мы успели возвратиться к машине, а Халабуда все говорил о жите. Сначала
нас это раздражало, а потом стало даже интересно: что еще можно сказать о
жите?

Мы сели в машину и уехали, провожаемые одиноким, скучным заведующим.
Молчали до самой Холодной горы. Когда проезжали через базар, Юрьев кивнул
на группу беспризорных и сказал:

- Это воспитанники из Куряжа... Ну что, берете?

- Нет.

- Чего вы боитесь! Ведь колония имени Горького правонарушительская? Все
равно к вам Всеукраинская комиссия присылает всякую дрянь. А здесь мы вам
даем нормальных детей.

Даже Халабуда захохотал в машине:

- Нормальные, тоже сказал!..

Юрьев продолжал свое:

- Заедем сейчас к Джуринской, поговорим. Помдет уступит колонию
Наркомпросу. Харькову неудобно посылать к вам правонарушителей, а своей
колонии нет. А здесь будет своя, да еще какая: на четыреста человек! Это
шикарно. Мастерские здесь неплохие. Сидор Карпович, отдадите колонию?

Халабуда подумал:

- Тридцать десятин жита - это двести сорок пудов семян. А работа?
Заплатите? А колонию почему не отдать? Отдадим.

- Заедем к Джуринской, - твердил Юрьев. - Сто двадцать ребят помоложе
куда-нибудь переведем, а двести восемьдесят оставим вам. Они хоть и не
правонарушители формально, так после куряжского воспитания еще хуже.

- Зачем я полезу в эту яму? - сказал я Юрьеву. - И, кроме того, здесь

Нужно как-то прибрать. Это будет стоить не меньше двадцати тысяч
рублей.

- Сидор Карпович даст.

Халабуда проснулся.

- За что двадцать тысяч?

- Цена крови, - сказал Юрьев, - цена преступления.

- Зачем двадцать тысяч? - еще раз удивился Халабуда.

- Ремонт, двери, инструменты, постели, одежда, все!

Халабуда надулся:

- Двадцать тысяч! За двадцать тысяч мы и сами все сделаем.

У Джуринской Юрьев продолжал агитацию. Любовь Савельевна слушала его,
улыбаясь, и с любопытством посматривала на меня.