Чтение 99–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

- Не боитесь? Нет?

Они уезжают в город.

Мы выходим во двор. Очевидно, раздают обед, потому что от кухни к
спальням несут в кастрюлях борщ. Костя Ветковский дергает меня за рукав и
хохочет: Митька и Витька остановили двух ребят, несущих кастрюлю.

- Разве ж так можно делать? - укоряет Митька. - Ну что это за люди! Чи
ты не понимаешь, чи ты людоед какой?..

Я не сразу соображаю, в чем дело. Костя двумя пальцами поднимает за
рукав одного из куряжских хлебодаров. У него под другой рукой хлеб, корка
которого ободрана наполовину. Костя потрясает рукавом смущенного парня:
весь рукав в борще, с него течет, он до самого плеча обложен кусочками
капусты и бурака.

- А вот! - Костя умирает со смеху. Мы тоже не можем удержаться: в
кулаке зажат кусок мяса.

- А другой?

- Тоже! - заливается Митька. - Это они из борща мясо вылавливают...
пока донесут... Как же тебе не стыдно, идиот, рукав закатал бы!

- Ой, трудно здесь будет, Антон Семенович! - говорит Костя.

Ребята мои куда-то расползаются. Ласковый майский день наклонился над
монастырской горой, но гора не отвечает ему ответной теплой улыбкой. В
моем представлении мир разделяется горизонтальной прозрачной плоскостью на
две части: вверху пропитанное голубым блеском небо, вкусный воздух,
солнце, полеты птиц и гребешки высоких покойных тучек. К краям неба,
спустившимся к земле, привешены далекие группы хат, уютные рощицы и
уходящая куда-то веселая змейка речки. Черные,зеленые и рыжие нивы, как
перед праздником, аккуратно разложены под солнцем. Хорошо все это или
плохо, кто его знает, но на это приятно смотреть, это кажется простым и
милым, хочется сделаться частью ясного майского дня.

А под моими ногами загаженная почва Куряжа, старые стены, пропитанные
запахом пота, ладана и клопов, вековые прегрешения попов и кровоточащая
грязь беспризорщины. Нет, это конечно, не мир, это что-то иное, это как
будто выдумано!

Я брожу по колонии, ко мне никто не подходит, но колонистов как будто
становится больше. Они наблюдают за мной издали. Я захожу в спальни. Их
очень много, я не в состоянии представить себе, где, наконец, нет спален,
сколько десятков домов, флигелей набито спальнями. В спальнях сейчас много
колонистов. Они сидят на скомканных грудах тряпья или на голых досках и
железных полосках кроватей. Сидят, заложивши руки между изодранных колен,
и переваривают пищу. Кое-кто истребляет вшей, по углам группы картежников,
по другим - доедают холодный борщ из закопченных кастрюль. На меня не
обращают никакого внимания, я не существую в этом мире.

В одной из спален я спрашиваю группу ребят, которые, к моему удивлению,
рассматривают картинки в старой "Ниве"#5:

- Обьясните, пожайлуста, ребята, куда подевались ваши подушки?

Все подымают ко мне лица. Остроносый мальчик свободно подставляет моему
взгляду тонкую ироническую физиономию:

- Подушки? Вы будете товарищ Макаренко? Да? Антон Семенович?

- Да.

- Это вы здесь ходите, смотрю.

- Завтра с двух часов...

- Да, с двух часов, - перебиваю я, - а все-таки ты не ответил на мой
вопрос: где ваши подушки?

- Давайте мы вам расскажем, хорошо?

Он мило кивает головой и освобождает место на заплатанном грязном
матраце. Я усапживаюсь.

- Как тебя зовут? - спрашиваю я.

- Ваня Зайченко.

- Тыт грамотный?

- Я был в четвертой группе в прошлом году, а в эту зиму... да вы,
наверное, знаете... у нас занятий не было...

- Ну, хорошо... Так где подушки и простыни?

Ваня с разгоревшимся юмором в серых глазах быстро оглядывает товарищей
и пересаживается на стол. Его лохматый рыжий ботинкок упирается в мое
колено. Товарищи тесно усаживаются на кровати. Среди них я вдруг узнаю
круглолицого Маликова.

- И ты здесь?

- Угу... Это наша компания! Это Тимка Одарюк, а это Илья... Фонаренко
Илья!

Тимка рыжий, в веснушках, глаза без ресниц и улыбка без предрассудков.
Илья - толстомордый, бледный, в прыщах, но глаза настоящие: карие, на
тугих, основательных мускулах. Ваня Зайченко через головы товарищей
оглядывает почти пустую спальню и начинает приглушенным, заговорщицким
голосом:

- Вы спрашиваете, где подушки, да? А я вам скажу прямо: нету подушек, и
все!

Он вдруг звонко смеется и разводит растопыренными пальцами. Смеются и
остальные.

- Нам здесь весело, - говорит Зайченко, - потому что смешно очень!
Подушек нету... Были сначала, а потом... ффу... и нету!..

Он снова хохочет.

- Рыжий лег спать на подушке, а проснулся без подушки... ффу... и
нету!..

Зайченко веселыми щелочками глаз смотрит на Одарюка. В смехе он
отклоняется назад и сильнее толкает ногой мое колено.

- Антон Семенович, вы скажите: чтобы были подушки, надо все записывать,
правда? Считать нужно и записывать, правда? И когда кому выдали, и все. А
у нас не только подушки, а и людей никто не записывает... Никто!.. И не
считают... Никто!..

- Как это так?

А очень просто: так! Вы думаете, кто-нибудь записал, что здесь живет
Илья Фонаренко? Никто! Никто и не знает! И меня никто не знает. О! Вы
знаете, вы знаете? У нас много таких: здесь живет, а потом пойдет
где-нибудь еще поживет, а потом опять сюда приходит. А смотрите: думаете,
Тимку сюда кто-нибудь звал? Никто! Сам пришел и живет.

- Значит, ему здесь нравится?

- Нет, он сюда пришел две недели назад. Об убежал из Богодуховской
колонии. Он, знаете, захотел в колонию Горького.

- А разве в Богоддухове знают?

- Ого! Все знают! А как же!

- Почему он только один прибежал сюда?

- Так кому что нравится, конечно. Многим ребятам не нравится строгость.
У вас, говорят, строгость такая: есть, труба заиграла - бегом, вставать -
раз, два, три. Видите? А потом - работать. У нас тоже хлопцы такого не
хотят...

- Они поубегают, - сказал Маликов.

- Куряжане?

- Угу. Куряжане поубегают. На все стороны. Они так говорят: "Макаренко
еще не видели? Ему награды получать нужно, а нам работать?" Они поубегают
все.

- Куда?

- Разве мало куда? Ого! В какую хочешь колонию.

- А вы?

- Ну, так у нас компания, - весело заспешил Зайченко. - Нас компания
четыре человека. Вы знаете что? Мы не крадем. Мы не любим этого. И все!
Вот Тимка... ну, так и то для себя ни за что, а для компании...

Тимка добродушно краснеет на кровати и старается посмотреть на меня
сквозь стыдливые, закрывающиеся веки.

- Ну, компания, до свиданья, - говорю я. - Будем, значит, жить вместе!

Все отвечают мне: "До свиданья" - и улыбаются.

Я иду дальше. Итак, четверо уже на моей стороне. Но ведь, кроме них,
еще двести семьдесят шесть, может быть и больше. Зайченко, вероятно, прав:
здесь люди незаписанные и несчитанные. Я вдруг прихожу в ужас перед этой
страшной, несчитанной цифрой. Как я мог так легкомысленно броситься в это
совершенно губительное дело? Как я мог рискнуть не только моей удачей, но
жизнью целого коллектива? Пока это число "280" представлялось мне в виде
трех цифр, написанных на бумаге, моя сила казалась мне могучей, но вот
сегодня, когда эти двести восемьдесят расположились грязным лагерем вокруг
моего ничтожного отряда мальчиков, у меня начинает холодеть где-то около
диафрагмы, и даже в ногах я начинаю ощущать неприятную тревожную слабость.

Посреди двора ко мне подошли трое. Им лет по семнадцати, их головы даже
пострижены, на ногах исправные ботинки. Один в сравнительно новом
коричневом пиджаке, но под пиджаком испачканная какой-то снедью, измятая
рубаха; другой - в кожанке, третий - в чистой белой рубахе. Обладатель
пиджака заложил руки в карманы брюк, наклонил голову к плечу и вдруг
засвистел мне в лицо известный вихляющий "одес-
ский" мотив, выставляя напоказ белые красивые зубы. Я заметил, что у него
большие мутные глаза и рыжие мохнатые брови. Двое других стояли рядом,
обнявши друг друга за плечи, и курили папиросы, перебрасывая их языком из
одного угла рта в другой. К нашей группе придвинулось несколько куряжских
фигур.

Рыжий прищурил один глаз и сказал громко:

- Макаренко, значит, да?

Я остановился против него и ответил спокойно, стараясь изо всех сил
ничего не выразить на своем лице:

- Да, это моя фамилия. А тебя как зовут?

Рыжий, не отвечая, засвистел снова, пристально меня разглядывая
прищуренным глазом и пошатывая одной ногой. Вдруг он круто повернул
спиной, поднял плечи и, продолжая свистеть, пошел прочь, широко расставляя