Чтение 99–й страницы книги ~Флаги на башнях~

человеческих чудесах их жизни.

Они не сомневаются в своем высоком счастье, но они не знают его
настоящей грандиозной величины. А я, глядя на них, вспоминаю один случай
из моей жизни. В этом случае дело тоже идет о летчиках и о мальчиках, но
это было в 1912 г.

Я тогда работал учителем на небольшой узловой станции на Херсонщине.
Нас окружала степь, до ближайшего города было 70 верст. На станции школа
была организована для детей литейных служащих, дорожных сторожей,
стрелочников с полустанков. При школе было и общежитие. Всего у меня под
началом было около двухсот ребят, мальчиков и девочек.

Жизнь наша протекала более чем скромно: какие приключения могли
произойти в херсонской степи в 1912 г.?

И вдруг первого декабря в морозный бесснежный день над станцией
закружил аэроплан. Не только мои ребята, но и учителя аэроплан видели
впервые в жизни. Конечно, мы бросили уроки и выбежали на широкую площадь
перед зданием школы. Аэроплан сделал несколько кругов над нами и вдруг
пошел на посадку - прямо на нашей площади. Обрадованные, ошеломленные и
даже перепуганные, мы бросились к нему. К нам спустился человек в кожаной
куртке, а на куртке блестели золотые погоны поручика. За ним вылез другой
- солдат, потом оказалось, что это механик.

Мои ребята пораженными взглядами рассматривали и диковинную машину, и
самого поручика. Мы пригласили его в школу.

Выяснилось, что военный самолет по какому-то особенному заданию
совершает небывалый в истории перелет Киев - Севастополь. Фамилия поручика
была Абронский@2. В моторе испортилась какая-то часть. Вечером того же дня
механик уехал в Киев получить новую часть, а поручик остался жить у нас. И
я и ребята близко с ним познакомились, да ему и делать было нечего, только
и оставалось пребывать с нами. Сначала нас смущало небывалое общество. С
одной стороны, кожаная куртка гостя роднила его с нами, было в нем что-то
похожее на паровозного машиниста, с другой стороны, золотые погоны
проводили между нами и им какую-то
черту отчужденности, мы не привыкли к таким знатным людям. Видели иногда
на станции приезжавшего по делам жандармского ростмистра, но даже
старались и не смотреть на него, так это было для нас далеко.

Но поручик оказался настоящим человеком: простым, веселым, добродушным.
Мои ребята сдружились с ним очень быстро, и нельзя было не полюбить
его: так необычно было видение человека, летающего в воздухе. Для нас не
было сомнений в том, что это человек страшной,невиданной еще в мире
смелости, человек крайней отваги и человеческой доблести. И, вероятно, это
было близко к истине. Мы знали героические имена некоторых погибших
летчиков, следили за гибельными подробностями тогдашних первых перелетов.
А теперь среди нас находился живой, симпатичный человек, только что
совершивший героический прыжок в воздухе. Завтра он получит какую-то там
часть и снова поднимется в воздух, чтобы долететь до Севастополя или
погибнуть в пути. И то обстоятельство, что поручик не гордился перед нами
своим героизмом, что он умел пошутить, поговорить с ребятами, что он
запросто разделял с нами наш скромный обед, еще больше увеличивало его
человеческую прелесть.

Когда механик привез запасную часть, мы целый день провели у аэроплана.
Поручик с механиком целый день провозились у мотора, измазались,
утомились, обедать не пошли. Абронский во что бы то ни стало решил
вылететь 4-го, чтобы поспеть к пападу 6 декабря в Севастополя. Но что-то у
него не ладилось, он и 4-го работал над мотором.

Было уже после полудня, когда он кончил ремонт. Мы уговаривали его
отложить полет на завтра, скоро должен был наступить вечер. Но не внял
нашим уговорам, очень ласково пожал всем руки, потрепал по щечкам
двух-трех малышей и обещал из николаева прислать нам телеграмму о
благополучной посадке.

Он улетел почти в сумерках. М ы с притихшим сердцем проводили глазами
исчезающую в небе точку и всей толпой отправились к зданию станции ожидать
телеграммы. Сначала делились впечатлениями, потом примолкли, а часов в
семь многие девочки начали уже плакать. Около полуночи стало ясно, что с
поручиком случилось несчастье. Натирали глаза уже не только девочки. С
большим трудом я успокоил ребят и отправил спать.

Но телеграмму мы все-таки получили, только не от поручика, а от его
механика. Точного текста я не помню, он сообщал, что аэрплан сбился с
пути, совершил посадку в поле, попал в ров, аэроплан разбит, поручик с
переломанными ногами находится в николаевском гсопитале, механик здоров.

Конечно, ни о каких занятиях не могло быть и речи. В школе настоящее
глубочайшее горе. Многие буквально не находили себе места. Настроение
несколько улеглось, когда один из старших учеников предложил сложиться по
копейке и послать Абронскому приветственную телеграмму. Так и сделали: у
кого нашлась копейка% у кого две, кто уплатил за товарища. В общем, мне
пришлось доложить не очень много. Телеграмму написали большую, горячую,
полную любви. Послали, а к вечеру получили и ответ: "Спасибо, тронут.
Абронский".

А на другой день меня вызвал к себе на соседнюю станцию жандармский
ростмистр. Я стоял в его большом кабинете, а он стучал кулаком по столу и
шипел:

- Сегодня Абронскому коллективная телеграмма, а завтра кому? Соби-
рать копейки, подписи, собрания?

- Но, ротмистр, военный летчик! Поручик? Как же...

- Не ваше дело, военный или не военный. Я не позволю вам заниматься не
вашим делом.

Я был уволен со службы@3. Оказывается, это не мое было дело и не дело
моих учеников выражать какие бы то ни было чувства по адресу даже
военного летчика.

Потом мне удалось найти защиту. Я был восстановлен. Но это и не важно.
Я не испытываю жалости ни по отношению к себе, ни по отношению к моим
ученикам. Мне было жаль поручика Абронского, поломавшего ноги под
Николаевом и тем не менее не заслужившего права на человеческую симпатию.

А теперь я вспоминаю и другой случай такого же рода. Он отмечен в
газетах так:

"3 сентября 1915 г. возвратился в столцу начальник полярной экспедиции
флигель-адьютант Б. А. Вилькицкий. Выйдя из Владивостока 24 июня 1914 г.
на "Таймыре" в сопровождении "Вайгача", экспедиция к сентябрю достигла
мыса Челюскин, где и зимовала, пережив сто суток полярной ночи. С большими
усилиями, преодолев все ужасы полярной зимы с 50-градусными морозами,
Вилькицкий привел оба судна целыми и невредимыми в Архангельский порт.

Прибытие отважного путешственника в столицу прошло незаметно".

Итак, незаметно! А ведь Вилькицкий был фигель-адьютант, адьютант самого
царя!

Нет, товарищи советские летчики, вы гораздо счастливее, чем вы думаете,
а мы... мы не менее счастливы, чем вы.

В ваших героических взлетах нет этого проклятия прошлого. Вас никто не
оскорбит зверской холодностью встречи, никто не остановит на пути к вам
горячего чувства восхищения и любви. Это потому, что ваш подвиг не одинок,
потому, что он создан усилиями всей страны, ее лучших людей, ее вождей.

ИЗ ИСТОРИИ ГЕРОИЗМА

Это случилось в декабре 1913 г.

Я тогда работал учителем железнодоржного училища на небольшой узловой
станции на Херсонщине. Станцию и поселок при ней можно было охватить одним
взглядом. Нас окружала степь, однообразная, ровная, молчаливая. А что там
было в степи? Два кургана на горизонте, да скрытое в балке село, да на
большой дороге столбы и пыльные вихри.

На станции было маленькое депо, так называемое оборотное; работало в
нем народу несколько десятков человек, и на самой станции еще меньше -
тихое было место, пыльное и бедное.

И школа наша богатством не отличалась. Она была предназначена для детей
линейных служащих: путевых и барьерных сторожей, стрелочников с маленьких
станций и полстанков. Было у нас много и сирот. Большинство моих учеников
жили в общежитии при школе. Все это было организовано в "приютском" стиле:
бедно, казенно, угрюмо и неподвижно.

- Мы, учителя - а нас было человек восемь, - все свое время проводили с
ребятами, впрочем, у нас другого выбора и не было. По старой учительской
традиции мы, конечно, предавались прекрасным мечтам: сеяли разумное,
доброе, вечное, из года в год делали выпуски и радовалиь, провожая
хлопчиков и девчат в жизнь. А радоваться, собственно говоря, было и
нечего: ни в какую особенную жизнь не было путей для наших учеников. Все
поголовно они уезжали на маленькие станции и полустанки продолжать ту же
степную страду своих отцов.

А мы продолжали свою - учительскую.

Где-то там далеко, далеко за степями и курганами, на каких-то
недоступных концах дорог и проводов, протекала все-таки какая-то жизнь,
взбудораженная тысяча девятьсот пятым годом. Она доходила до нас в
сборниках "Знания", в зданиях "Донской речи",в "Журнале для всех" и,
разумеется, в газетах. И в своем захолустьемы видели серую, свинцовую
"обложную" тучу реакции, видели редкие вспышки молний рабочего движения,
крестьянских волнений, подпольной работы революционеров. Не видели, а
чувствовали и дыхание новой техники, напряженную борьбу человечества с
природой. Все это было дорого и важно для нас, но мы никогда не были
свободны от тяжелого ощущения заброшенности и беспросветности.

Слышали мы и читали о первых полетах людей, знали имена летчиков, их
удачи и трагические дни катастроф. В их победах много было настоящего
человеческого подвига, но даже этот подвиг какими-то чуждыми силами был
обращен в далекое для нас и "не наше" дело.

В окнах проходящих поездов мы иногда видели важных господ, с