следовала за другой. Склады и амбары пошли за полцены. Там, где г-н
Кистенмакер не успевал напортить делу своим чрезмерным рвением, беду
довершала медлительность г-на Маркуса, о котором в городе говорили, что
зимой, прежде чем выйти из дому, он греет на печке не только свое пальто и
шляпу, но даже трость. Когда подворачивалась более или менее выгодная
сделка, он непременно упускал ее. Короче говоря, убыток громоздился на
убыток. Юридически Томас Будденброк оставил состояние в шестьсот пятьдесят
тысяч марок; через год после вскрытия завещания выяснилось, что
наличествующий капитал ничего общего с этой суммой не имеет.
распространились по городу, подкрепленные вестью о том, что Герда
Будденброк подумывает о продаже своего большого дома. Чего-чего только не
рассказывалось об обстоятельствах, принуждавших ее к этому шагу, и о
подозрительном уменьшении будденброковского капитала; в городе,
естественно, создалось настроение, которое вдова сенатора почувствовала
даже в домашнем своем обиходе, сначала с удивлением и досадой, а потом с
возрастающим негодованием... Когда она однажды рассказала золовке, что
несколько мастеровых и поставщиков с непристойной настойчивостью
потребовали от нее оплаты счетов, г-жа Перманедер на несколько секунд
окаменела, а потом разразилась громким смехом. Негодующая Герда даже
высказала намерение уехать вместе с маленьким Иоганном к отцу в Амстердам,
чтобы снова играть с ним скрипичные дуэты. Но тут со стороны г-жи
Перманедер последовал такой взрыв возмущения, что ей пришлось до поры до
времени от этого плана отказаться.
дома, построенного ее братом. Она ахала, говорила о дурном впечатлении,
которое это произведет, уверяла, что такой поступок Герды неминуемо
подорвет престиж семьи Будденброков... но в конце концов была вынуждена
согласиться, что слишком неразумно при создавшихся обстоятельствах
содержать столь большой и роскошный дом - дом, который, в сущности, был
только дорого стоящей прихотью Томаса Будденброка, и что Герда права,
желая переселиться в какую-нибудь небольшую комфортабельную виллу... за
Городскими воротами.
старости лет выпала ему на долю такая радость, что у него на несколько
часов даже перестали трястись конечности: ему суждено было очутиться в
гостиной Герды Будденброк, сидеть в кресле напротив нее и с глазу на глаз
беседовать с ней о цене дома. Белый как лунь, с падающими на лоб космами,
устрашающе выпятив подбородок, он снизу вверх взирал на нее и, наконец-то,
и впрямь выглядел горбуном. В горле его что-то шипело, но говорил он
холодно и деловито, ничем не выдавая своего душевного потрясения. Он
выказал готовность взять на себя продажу дома и с коварной усмешкой
предложил за него восемьдесят пять тысяч марок. Это была приемлемая цена,
так как без убытка дом все равно не удалось бы продать, но надо было еще
справиться с мнением г-на Кистенмакера, и потому Герде пришлось отпустить
г-на Гоша, не договорившись с ним окончательно. А потом выяснилось, что
г-н Кистенмакер отнюдь не склонен допускать чьего-либо вмешательства в
свою деятельность. Он пренебрежительно отнесся к предложению маклера Гоша
и даже высмеял его, клянясь взять куда большую цену. И клялся до тех пор,
покуда не оказался вынужденным - чтобы положить конец всей этой канители -
спустить дом за семьдесят пять тысяч какому-то старому холостяку, который,
вернувшись из дальнего путешествия, решил обосноваться в городе.
прехорошенькой виллы за Городскими воротами, возле старой Каштановой
аллеи, с цветником и плодовым садом, виллы, которая хоть и обошлась
втридорога, но зато вполне отвечала желаниям Герды Будденброк. Туда и
перебралась осенью 1876 года сенаторша с сыном, с прислугой и частью
обстановки. Другая часть, несмотря на горькие сетования г-жи Перманедер,
осталась на месте и перешла во владение старого холостяка.
прослужившая у Будденброков, возвращалась в Западную Пруссию, чтобы
прожить остаток своих дней у родственников. По правде говоря, Герда
Будденброк ее попросту рассчитала. Добрая душа Ида, вырастив
предшествующее поколение Будденброков, всем сердцем привязалась к
маленькому Иоганну, холила и нежила его, читала ему сказки Гримма и
рассказывала о своем дядюшке, умершем от удушья. Но маленький Иоганн
перестал быть маленьким, он превратился в пятнадцатилетнего юношу,
которому Ида, несмотря на его слабое здоровье, не была уж так необходима,
а с его матерью она давно была в отношениях весьма неприязненных. Она,
собственно, никогда не считала эту женщину, вошедшую в дом Будденброков
много позже ее самой, полноценным и полноправным членом семьи. К тому же с
годами у Иды развилось самомнение, свойственное старым слугам, и она
начала приписывать себе преувеличенное значение. Ее важничанье и
хозяйственное самоуправство сердили Герду, отношения между ними
становились все натянутее. И хотя г-жа Перманедер заступалась за нее не
менее красноречиво, чем за оба дома и мебель, старая Ида все же получила
отставку.
Он обнял ее, потом заложил руки за спину, оперся всей тяжестью тела на
одну ногу, носком другой слегка касаясь пола, и стал смотреть ей вслед; в
его золотисто-карих, окруженных голубоватыми тенями глазах появилось то
самое задумчивое и как бы обращенное вовнутрь выражение, с которым он
смотрел на мертвую бабушку, на умирающего отца, на развал бабушкиного и
отцовского дома и на многое другое, внешне менее значительное. Разлукой со
старой Идой, по его представлению, вполне закономерно завершались разлом,
распад и разложение, свидетелем которых он был. Все происходящее нисколько
не удивляло его. Странно, но он ни разу не испытал чувства удивления.
Временами, когда он поднимал свою русую кудрявую голову, по обыкновению
чуть-чуть кривя губы, и тонкие ноздри его начинали раздуваться, казалось,
что он осторожно вдыхает окружающий его воздух, боясь услышать тот странно
знакомый запах, который у смертного одра его бабушки не могли заглушить
все цветочные ароматы.
племянника, чтобы порассказать ему о прошлом, а заодно и помечтать о
светлом будущем, которым Будденброки, бог даст, будут обязаны ему,
маленькому Иоганну. Чем безрадостнее становилось настоящее, тем усерднее
она распространялась об "аристократической" и богатой жизни в доме ее
родителей, в доме деда с бабкой, и о том, как прадед Ганно разъезжал по
стране на четверке лошадей... Однажды с ней приключились сильнейшие
желудочные спазмы оттого, что Фридерика, Генриетта и Пфиффи в один голос
стали утверждать, что Хагенштремы - сливки общества.
неблагоприятно отозвался на его самочувствии. Мрачные бредовые и
навязчивые идеи возобновились с еще большей силой, и он, по настоянию
своей супруги и врача, был помещен в лечебницу. Там ему пришлось очень не
по душе; он то и дело писал жалобные письма родным, в которых твердил о
своем желании выбраться из заведения, где с ним, видимо, обращались не
слишком гуманно. Но никто его оттуда выпускать не собирался, и это,
пожалуй, было для него самое лучшее. Так или иначе, пребывание Христиана в
лечебнице давало его супруге полную возможность, извлекая все практические
и моральные выгоды из законного брака, вести без помех и стеснений
прежний, независимый образ жизни.
2
его колокольчика, хриплый, надтреснутый, похожий скорей на стук, чем на
звон, так как старый механизм уже изрядно износился, продолжался долго,
безнадежно долго: старый будильник был добросовестно заведен.
ужас при этом звуке, раздавшемся на ночном столике, возле самого его уха,
- звуке злобном и в то же время благожелательном; внутри у него все
сжалось от гнева, жалости к себе и отчаяния. Правда, внешне он остался
спокоен, не переменил даже положения и, внезапно вырванный из какого-то
смутного предутреннего сна, сразу открыл глаза.
различал ни одного предмета, не говоря уж о часовых стрелках. Но он знал,
что было шесть часов утра, так как вчера сам поставил будильник на этот
час. Вчера... вчера... Покуда он недвижно лежал на спине и в мучительном
нервном напряжении старался заставить себя зажечь свет и встать с постели,
к нему мало-помалу вернулось сознание всего, что происходило вчера.
позволял мучить себя г-ну Брехту, мать взяла его в Городской театр
послушать "Лоэнгрина". Мысль об этом вечере уже целую неделю наполняла
радостью его сердце. Досадовал он лишь на то, что и в этот раз, как
всегда, такому празднеству предшествовала уйма неприятностей, омрачавших
счастье ожидания. Но в субботу наконец-то кончилась школьная неделя, и
бормашина в последний раз злобно прожужжала у него во рту. Теперь со всем
покончено, а уроки он, не долго думая, отложил на понедельник. Да и что
вообще значил понедельник? Неужто он когда-нибудь наступит? И разве может
поверить в понедельник тот, кому в воскресенье вечером предстоит слушать
"Лоэнгрина"?.. Он решил в понедельник встать пораньше и мигом покончить с
этим пошлым вздором. Пока же он бродил на свободе, лелеял радость в своем
сердце, немного пофантазировал за роялем и не думал ни о чем неприятном.
святости, со всеми восторгами, с тайным испугом и трепетом, с внезапно
стесняющими горло рыданиями, дурманящее, неисчерпаемое... Правда,
дешевенькие скрипки оркестрантов слегка сфальшивили в увертюре, а челн, в
Афанасьев Роман
Земляной Андрей
Панов Вадим
Жюль Верн
Василенко Иван
Шилова Юлия