Чтение 41–й страницы книги ~Будденброки~

себя в силах расстаться с мужем...

Она взглянула на него полными слез недоумевающими глазами.

- Как так, папа?

Консул замялся было, но нашел выход из положения:

- Милая моя девочка, поверь, что мне было бы очень больно подвергнуть
тебя всем неприятностям и унижениям, которые неизбежно явятся следствием
несчастья, постигшего твоего мужа, - ликвидации его дела, продажи с торгов
дома... Я, конечно, хочу избавить тебя от всех этих трудностей... и потому
думал на первых порах взять вас к себе, тебя и маленькую Эрику. Я полагаю,
что ты не будешь возражать?

Тони молчала, вытирая слезы. Она старательно дула на платочек, прежде
чем прижать его к глазам: это должно было предохранить веки от красноты и
воспаления. Потом вдруг решительно, хотя все тем же тихим голосом,
спросила:

- Папа, а что, Грюнлих виноват? Все это стряслось с ним из-за его
легкомыслия и нечестности?

- Не исключено, - отвечал консул. - То есть... Да нет, я ничего не
знаю, дитя мое. Я ведь уже сказал, что мне еще только предстоит разговор с
ним и с его банкиром.

Но Тони, казалось, не слышала этих слов. Она сидела на пуфе,
согнувшись, уставив локти в колени, подперев подбородок ладонями, и снизу
вверх смотрела на стены комнаты невидящим взором.

- Ах, папа, - сказала она чуть слышно, почти не шевеля губами, - разве
не лучше было бы тогда...

Консул не видел лица дочери. А сейчас на нем было такое же выражение,
как четыре года назад, в Травемюнде, в летние вечера, когда она сидела у
окна своей маленькой комнатки... локоть ее правой руки лежал на коленях
отца, а кисть вяло свешивалась вниз. И даже в этой беспомощной руке было
какое-то бесконечно грустное, покорное самоотречение, тоска сладостных
воспоминаний, уносивших ее далеко отсюда.

- Лучше?.. - переспросил консул Будденброк. - Лучше, если бы что, дитя
мое?

В сердце своем он уже готов был услышать, что лучше было бы ей вовсе не
вступать в этот брак, но она, вздохнув, сказала только:

- Ах, нет! Ничего.

В плену у своих мыслей она витала где-то далеко и почти забыла о
страшном слове "банкрот". Консул оказался вынужденным сам высказать то,
что он предпочел бы лишь подтвердить.

- Я, верно, угадал, о чем ты думаешь, милая Тони, - сказал он, - и со
своей стороны должен открыто признаться, что шаг, четыре года назад
казавшийся мне столь благим и разумным, теперь представляется мне
ошибочным, и я раскаиваюсь, раскаиваюсь всей душой. Я полагал, что
выполняю свой долг, стараясь обеспечить тебе существование, приличное
твоему рождению... Господь судил иначе. Ты ведь не думаешь, что твой отец
легкомысленно и необдуманно поставил на карту твое счастье? Грюнлих явился
ко мне с наилучшими рекомендациями. Сын пастора, человек-христианских
убеждений и вдобавок вполне светский... Позднее я навел о нем справки в
деловом мире, и они тоже были в высшей степени благоприятны. Я лично
проверил состояние его дел... Все это темно, темно и нуждается в
прояснении. Но ведь ты не винишь меня, правда?

- Конечно, нет, папа! И зачем ты так говоришь! Ты все это принимаешь
слишком близко к сердцу, бедный мой папочка... ты побледнел!.. Я сбегаю
наверх и принесу тебе желудочных капель. - Она обвила руками шею отца и
поцеловала его в обе щеки.

- Спасибо тебе, Тони, - сказал он. - Ну, полно, полно, пусти меня, еще
раз спасибо тебе. Мне много пришлось перенести в последнее время... Но что
поделаешь! Это испытания, ниспосланные господом. И все же я не могу не
чувствовать известной вины перед тобой, дитя мое. Теперь, Тони, все
сводится к вопросу, на который ты так еще и не дала мне вразумительного
ответа. Скажи мне откровенно. Тони... за эти годы брака ты полюбила своего
мужа?

Тони снова разразилась слезами и, обеими руками прижимая к глазам
батистовый платочек, сквозь слезы пробормотала:

- Ах, что ты говоришь, папа!.. Я никогда его не любила... Он всегда был
мне противен... Разве ты этого не знаешь?

Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у
него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко,
что в уголках рта и на щеках образовались складки, - а это у него обычно
служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки. Он
прошептал:

- Четыре года!..

Слезы Тони мгновенно иссякли. С мокрым платочком в руках она
выпрямилась и злобно крикнула:

- Четыре года! Да! За эти четыре года он провел со мной всего несколько
вечеров... читая газету...

- Господь послал вам ребенка, - взволнованно продолжал консул.

- Да, папа... И я очень люблю Эрику, хотя Грюнлих утверждает, что я
плохая мать... С ней я ни за что бы не согласилась расстаться... Но
Грюнлих - нет! Грюнлих - нет! Очень мне надо! А теперь он ко всему еще и
банкрот!.. Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой... с радостью!
Вот я все и сказала!

Консул снова сжал губы. Он был очень доволен. Правда, основной разговор
еще предстоял ему, но, принимая во внимание решительность, проявленную
Тони, он уже не таил в себе ничего угрожающего.

- За всем этим, - сказал консул, - ты позабыла, дитя мое, что беде,
как-никак, можно помочь... Я могу помочь. Я уже сказал, что считаю себя
виноватым перед тобой, и в случае... в случае, если ты на меня надеешься,
если ждешь... я своим вмешательством могу предотвратить банкротство, могу,
так или иначе, покрыть долги твоего мужа и поддержать его дело.

Он вопросительно смотрел на дочь, и выражение ее лица доставило ему
удовлетворение: на нем было написано разочарование.

- О какой сумме, собственно, идет речь? - спросила Тони.

- Не в этом дело, дитя мое... О крупной, очень крупной сумме! - И
консул Будденброк покачал головой, словно одна мысль об этой сумме уже
подтачивала его силы. - Я, конечно, - продолжал он, - не вправе скрывать
от тебя, что наша фирма понесла значительные убытки и выплата этой суммы
тяжелым бременем легла бы на нее, - настолько тяжелым, что она бы не
скоро... не скоро оправилась. Я говорю это отнюдь не затем...

Он не успел кончить. Тони вскочила на ноги, она даже отступила на
несколько шагов и, все еще не выпуская из рук мокрого кружевного платочка,
крикнула:

- Хватит! Довольно! Никогда!

Вид у нее был почти героический. Слово "фирма" решило все. Оно
перевесило даже ее отвращение к Грюнлиху.

- Ты этого не сделаешь, папа! - вне себя продолжала она. - Недоставало,
чтобы еще ты обанкротился. Хватит! Никогда!

В это мгновенье кто-то нерешительно приотворил дверь из коридора, и на
пороге появился г-н Грюнлих.

Иоганн Будденброк поднялся ему навстречу. Самое это движение, казалось,
говорило: все кончено, сударь.

8

Лицо г-на Грюнлиха было все в красных пятнах, но оделся он, как всегда,
самым тщательным образом. На нем был черный сборчатый солидный сюртук и
гороховые панталоны - почти точная копия того костюма, в котором он
некогда являлся на Менгштрассе. Он продолжал стоять в дверях, словно
обессилев, и, потупившись, слабо проговорил своим бархатным голосом:

- Отец!..

Консул холодно поклонился и энергичным движением оправил галстук.

- Благодарю вас за то, что вы приехали, - произнес г-н Грюнлих.

- Я считал это своим долгом, друг мой, - отвечал консул. - Боюсь
только, что ничем другим я не смогу быть вам полезен.

Зять взглянул на него и принял позу еще более расслабленную.

- Я слышал, - продолжал консул, - что ваш банкир, господин
Кессельмейер, ждет нас. Где мы будем вести переговоры? Я в вашем
распоряжении.

- Будьте так добры пройти за мной, - невнятно прошептал Грюнлих.

Консул Будденброк запечатлел поцелуй на лбу дочери и сказал:

- Поди наверх к ребенку, Антония.

Затем он вместе с Грюнлихом, который шел то сзади него, то спереди,
чтобы подымать портьеры и отворять двери, проследовал через столовую в
маленькую гостиную.

Господин Кессельмейер, стоявший у окна, круто обернулся, причем
черно-белый пух на его голове взъерошился и тут же мгновенно улегся на
черепе.

- Господин банкир Кессельмейер... Оптовый торговец консул Будденброк,
мой тесть... - скромно и внушительно представил их друг другу г-н Грюнлих.

Лицо консула осталось неподвижным. Г-н Кессельмейер поклонился,
взмахнув руками и уперев оба своих желтых зуба в верхнюю губу, сказал:

- К вашим услугам, господин консул. Разрешите выразить живейшее
удовольствие по поводу...

- Простите великодушно за то, что мы заставили вас ждать, Кессельмейер,
- сказал г-н Грюнлих, Он был сама учтивость по отношению к обоим гостям.

- Не перейти ли нам к делу? - предложил консул, озираясь и словно ища
чего-то.

Хозяин дома поспешил сказать:

- Прошу вас, господа...