Чтение 43–й страницы книги ~Будденброки~

полагаете ли вы, господин консул, что распродажа с торгов имущества вашего
зятя бросит тень, представит в невыгодном свете... и вас тоже? Что?

- Я могу только еще раз посоветовать вам предоставить мне самому заботу
о моей репутации в деловом мире, - твердо сказал консул.

Господин Грюнлих растерянно взглянул на банкира и начал снова:

- Отец, умоляю вас, подумайте о том, что вы делаете... Разве речь идет
обо мне одном? О, я... пусть я погибну! Но ведь ваша дочь, моя жена,
которую я боготворю, которой я так упорно добивался... и наш ребенок, наше
невинное дитя... они тоже обречены на нищету! Нет, отец, я этого не
вынесу! Я покончу с собой! Наложу на себя руки, верьте мне! И да отпустит
вам господь ваше прегрешение!

Иоганн Будденброк откинулся в кресле; он побледнел, сердце его усиленно
билось. Вот уже второй раз атакует его этот человек, давит на него своими
переживаниями, вернее всего непритворными. Опять он бросает ту же ужасную
угрозу, как в день, когда консул сообщил ему о содержании письма своей
дочери, отдыхавшей в Травемюнде, и опять - отличительная черта его
поколения - консула пронизывает знакомый благоговейный трепет перед миром
человеческих чувств, идущий вразрез с его трезвым умом коммерсанта. Но
этот приступ длился не более секунды. "Сто двадцать тысяч марок", - шепнул
ему какой-то внутренний голос, и Иоганн Будденброк твердо и уверенно
заявил:

- Антония - моя дочь. Я сумею оградить ее от незаслуженных страданий.

- Что вы хотите этим сказать? - г-н Грюнлих обомлел.

- Вы это узнаете, - отвечал консул. - Сейчас мне больше нечего
добавить. - С этими словами он поднялся, решительно отодвинул кресло и
пошел к двери.

Господин Грюнлих сидел молча, прямо, словно неживой; только его губы
судорожно дергались, хотя ни одно слово не срывалось с них. К г-ну же
Кессельмейеру, напротив, после решительного, не допускающего дальнейших
пререканий движения консула вернулась вся его резвость. Теперь она уже
била через край, перешла всякие границы, сделалась почти зловещей! Пенсне
свалилось с его носа, кончик которого высоко задрался, а крохотный рот с
двумя одиноко торчащими желтыми зубами, казалось, вот-вот разорвется. Его
маленькие красные руки изо всех сил загребали воздух, пух на голове
трепыхался, лицо в рамке седых бакенбард, перекошенное от непомерной
веселости, стало цвета киновари.

- А-ага! - вскричал он так, что голос его сорвался. - Весьма, весьма
забавно! Я бы на вашем месте, господин консул Будденброк, призадумался,
прежде чем швырнуть в канаву столь очаровательный, столь редкостный
экземпляр зятька!.. На всем божьем свете не сыщешь такой находчивости и
живости! Ага! Уже четыре года назад, когда нам приставили нож к горлу, мы
раструбили на бирже о помолвке с мадемуазель Будденброк, хотя никакой
помолвки не было еще и в помине. Ловко, ничего не скажешь! Ловко!..

- Кессельмейер, - взвизгнул г-н Грюнлих и судорожно замахал руками,
словно отгоняя от себя призрак; затем он ринулся в противоположный угол
комнаты, бессильно опустился на стул, закрыл лицо ладонями и согнулся так,
что концы его бакенбард коснулись ляжек. Несколько раз у него даже
подкинуло вверх колени.

- Как мы это сварганили? - продолжал г-н Кессельмейер. - Как нам
удалось подобраться к дочке и к приданому в восемьдесят тысяч марок?
Ого-го! У человека "живого и находчивого" за этим дело не станет! Надо
только выложить перед папенькой хорошие, чудные, аккуратные книги, в
которых все в образцовом порядке... За исключением одного... что они не
вполне совпадают с суровой действительностью!.. Ибо в действительности три
четверти приданого уже были предназначены для уплаты по векселям!

Консул, смертельно бледный, стоял, схватившись за ручку двери. Мороз
подирал его по коже. Представить себе, что в этой маленькой, освещенной
тревожным светом комнате он один лицом к лицу с мошенником и с
взбесившейся от злобы обезьяной!

- Сударь! Я презираю ваши слова, - не совсем уверенно проговорил он. -
Я презираю вашу злобную клевету, тем более что она задевает и меня,
который отнюдь не по легкомыслию вверг свою дочь в несчастье. Сведения о
моем зяте я получил из достоверных источников... На остальное была воля
божия!

Он повернулся. Он не хотел больше слушать и отворил дверь. Но г-н
Кессельмейер заорал ему вслед:

- Ага! Из достоверных источников?.. А из каких? От Бока? От Гудштикера
и Петерсена? От Масмана и Тамма? Да ведь они все были заинтересованы, и
как еще заинтересованы! Этот брак и для них был прямо-таки находкой...

Консул захлопнул за собою дверь.

9

В столовой хлопотала кухарка Дора, та, что была не чиста на руку.

- Попроси мадам Грюнлих вниз, - приказал консул.

- Собирайся, дитя мое, - сказал он, когда появилась Тони. Он прошел с
ней в гостиную. - Приготовься как можно скорее и позаботься, чтобы и Эрика
была готова к отъезду. Мы сейчас отправимся в город... Переночуем в
гостинице и завтра уедем домой.

- Хорошо, папа, - отвечала Тони. Лицо у нее было красное, растерянное,
беспомощное. Она торопливо и бессмысленно шарила в карманах своего платья,
не зная, с чего начать приготовления, и все еще не веря в действительность
случившегося.

- Что мне брать с собою, папа? - боязливо и взволнованно спросила она.
- Все? Все мои вещи? Один сундук или два?.. Так, значит, Грюнлих и вправду
банкрот?.. Боже милостивый! Но драгоценности я все-таки могу взять с
собой?.. Папа, прислугу надо отпустить... а мне нечем с ними
расплатиться... Грюнлих должен был сегодня или завтра дать мне денег на
хозяйство.

- Не тревожься, дитя мое! Это здесь уладят без тебя. Возьми самое
необходимое, один сундук... небольшой. Твои вещи тебе пришлют. Только не
мешкай, слышишь? Мы...

В это мгновенье портьеры раздвинулись, и в гостиную вошел г-н Грюнлих.
Быстрым шагом, растопырив руки и склонив голову набок, с видом человека,
который собирается сказать: "Вот я! Казни меня, если хочешь!" - он подошел
к своей супруге и у самых ее ног опустился на колени. Вид его возбуждал
сострадание. Растрепанные золотисто-желтые бакенбарды, измятый сюртук,
сбившийся на сторону галстук, расстегнутый воротник и капельки пота,
проступившие на лбу.

- Антония! - воскликнул он. - Вот я... есть у тебя сердце в груди,
трепетное сердце?.. Тогда выслушай меня... Перед тобой человек, который
будет уничтожен, повергнут во прах, человек, который умрет от горя, если
ты отринешь его любовь! Я стою на коленях перед тобой... Неужели у тебя
хватит духу сказать: "Ты мне противен! Я ухожу от тебя"?

Тони плакала. Все было, как тогда, в ландшафтной. Опять это искаженное
страхом лицо, эти устремленные на нее молящие глаза. И опять она удивлена
и растрогана неподдельностью, искренностью этого страха, этой мольбы.

- Встань, Грюнлих, - плача попросила она, - ради бога, встань! - Она
даже попыталась поднять его за плечи. - Ты мне не противен! Как ты можешь
такое говорить? - Не зная, что еще добавить, она беспомощно и растерянно
повернулась к отцу. Консул схватил ее за руку, поклонился зятю и пошел с
нею к двери.

- Ты уходишь? - крикнул Грюнлих и вскочил на ноги.

- Я уже заявлял вам, - сказал консул, - что я не вправе обречь на
несчастье свое ни в чем не повинное дитя, а теперь заявляю, что и вы на
это не имеете права. Вы, сударь, оказались недостойным моей дочери. И
благодарите создателя, сохранившего ее сердце столь чистым и нетронутым,
что она находит в себе силы оставить вас без отвращения! Прощайте!

Но тут уж г-н Грюнлих окончательно потерял голову. Он мог бы заговорить
о возвращении Тони, о временной разлуке, о новой жизни и таким образом,
быть может, спасти наследство. Но от его рассудительности, "живости и
находчивости" ничего уже не осталось. Он мог бы схватить тяжелую
небьющуюся бронзовую тарелку, стоявшую на подзеркальнике, но схватил
хрупкую вазу, украшенную фарфоровыми цветами, и швырнул ее об пол так, что
она разлетелась на сотни осколков.

- А! Хорошо же! Ладно! - закричал он. - Уходи! Думаешь я заплачу,
дурища ты эдакая? Ошибаетесь, уважаемая! Я женился на тебе только ради
твоих денег, а так как их оказалось очень и очень недостаточно, то и
убирайся, откуда пришла! Ты мне осточертела, осточертела, осточертела!..

Иоганн Будденброк молча вывел свою дочь из комнаты. Но сам тут же
воротился, подошел к г-ну Грюнлиху, который, заложив руки за спину, стоял
у окна и тупо глядел на дождь, мягко дотронулся до его плеча и
наставительно прошептал:

- Крепитесь! Уповайте на волю божию!

10

После того как мадам Грюнлих со своей маленькой дочерью вновь
поселилась в большом доме на Менгштрассе, там долго царило подавленное
настроение. Все ходили как в воду опущенные и очень неохотно говорили "об
этом". Исключая, впрочем, главное действующее лицо, - ибо Тони со страстью
предавалась воспоминаниям о случившемся и только за этим занятием
чувствовала себя в своей стихии.

Вместе с Эрикой она поселилась на третьем этаже, в комнатах, которые
некогда, при жизни старых Будденброков, занимали ее родители. Тони была
слегка разочарована тем, что ее папе и в голову не пришло взять для нее