Чтение 52–й страницы книги ~Будденброки~

В мае месяце, в одну роковую ночь, у дяди Готхольда - консула Готхольда
Будденброка, недавно справившего свое шестидесятилетие, - вдруг сделались
сердечные спазмы, и он скончался мучительной смертью на руках своей
супруги, урожденной Штювинг.

Сын бедной мадам Жозефины, которому в сравнении с более поздним и более
удачливым потомством мадам Антуанетты приходилось в жизни довольно туго,
давно уже примирился со своей участью и в последние годы, в особенности
после того как племянник уступил ему звание нидерландского консула,
безмятежно поедал карамель от кашля из жестяной коробочки. Если кто-нибудь
еще и вспоминал старинную семейную распрю, с годами вылившуюся в какую-то
расплывчатую, неопределенную неприязнь, то разве что дамы из семейства
дяди Готхольда, и не столько его добродушная и недалекая супруга, сколько
дочери - три старые девы, которые без злобного огонька во взоре не могли
смотреть ни на консульшу, ни на Антонию или Томаса.

По четвергам, в традиционные "детские дни", к четырем часам все
Будденброки собирались в большом доме на Менгштрассе, чтобы вместе
отобедать и провести вечер - иногда сюда наведывались еще консул Крегер с
супругой или Зеземи Вейхбродт со своей неученой сестрой, - и тут уж дамам
Будденброк с Брейтенштрассе не было большего удовольствия, как, наведя
разговор на неудачное замужество Тони, выудить у мадам Грюнлих несколько
высокопарных фраз и при этом обменяться быстрыми колючими взглядами... а
не то высказать несколько общих суждений о том - какая это, собственно,
недостойная суетность красить волосы, или с чрезмерным сочувствием
осведомляться о Якобе Крегере, племяннике консульши.

Насмешки, которыми они донимали злополучную простодушную и
долготерпеливую Клотильду, единственную из всех поневоле чувствовавшую их
превосходство над собою, нимало не напоминали безобидных шуток Тома или
Тони, вызывавших в ответ у этой бедной и вечно голодной девушки только
протяжные, удивленные, но благодушные возгласы. Они потешались над
строгостью и ханжеством Клары. Быстро проведав о дурных отношениях между
Томом и Христианом, они пришли к выводу, что с последним, слава богу,
считаться не приходится, так как он просто чудак и пустомеля. Что касается
Томаса, в котором они при всем желании не могли подметить никаких
слабостей и который всегда относился к ним со снисходительным
безразличием, как бы говорившим: "Я вас понимаю и жалею", то к нему они
обращались с неизменной, несколько язвительной почтительностью. Зато уж о
маленькой Эрике, розовой и выхоленной, хочешь не хочешь, приходилось
сказать, что она самым нежелательным образом отстала в своем развитии. И
тут же Пфиффи, раскачиваясь из стороны в сторону, причем уголки ее рта
увлажнялись, добавляла, что девочка страх как похожа на мошенника
Грюнлиха.

И вот теперь они, плача, стояли вместе с матерью вкруг постели
умирающего отца, и хоть им и чудилось, что даже в этой смерти виновата
родня с Менгштрассе, туда все же был послан гонец.

Звон дверного колокольчика огласил уснувший дом среди ночи. И так как
Христиан поздно вернулся домой и чувствовал себя не совсем здоровым, то
Томас, дождливой весенней ночью, один пустился в дорогу.

Он пришел как раз вовремя, чтобы застать последние конвульсивные
содрогания Готхольда Будденброка; и когда все было кончено, долго стоял у
смертного одра и, молитвенно сложив руки, смотрел на коренастую фигуру,
обрисовывающуюся под покровом, на мертвое лицо с несколько расплывчатыми
чертами и седыми бакенами.

"Жизнь не очень-то баловала тебя, дядя Готхольд, - думал он. - Слишком
поздно ты научился уступать, считаться с обстоятельствами... а без этого
не проживешь. Если бы я был, как ты, я бы тоже в свое время женился на
лавочнице... Les dehors - их надо соблюдать! А, собственно, стремился ли
ты к чему-нибудь?.. Ты хоть и был строптив, хоть и воображал, что эта твоя
строптивость - своего рода служение идеалу, но дух твой не был достаточно
окрылен, тебе не хватало фантазии, того идеализма, который заставляет
человека с восторгом более сладостным, счастливым и упоительным, чем
тайная любовь, вынашивать, лелеять, отстаивать какую-нибудь абстрактную
величину вроде доброго имени или купеческого герба, бороться за его честь,
мощь и блеск. Тебе недоставало чувства поэзии, хоть у тебя и достало
смелости полюбить и жениться вопреки запрету отца. И честолюбия у тебя не
было, дядя Готхольд. Конечно, наше старое имя - только бюргерское имя, и
мы боремся за него, всеми силами способствуя процветанию какого-нибудь
хлеботоргового дома, в маленьком уголке большого мира добиваясь признания,
почета и могущества для собственной персоны... Наверно, ты думал: "Я
женюсь на Штювинг, которую люблю. Мне нет дела до практических
соображений, ибо это мелочность, крохоборство". О, мы тоже бывалые,
достаточно просвещенные люди и понимаем, что границы, поставленные нашему
честолюбию, если взглянуть на них со стороны, - довольно узкие, жалкие
границы. Но ведь все на земле только условность, дядя Готхольд! Разве ты
не знал, что и в маленьком городке можно быть большим человеком? Что можно
быть Цезарем в торговом городишке на берегу Балтийского моря? Правда, для
этого требуется известная доля воображения, известная воодушевленность
идеалом... а этого как раз у тебя и не было, чтобы ты там о себе ни
думал".

И Томас Будденброк отвернулся. Он подошел к окну, заложил руки за спину
и стал смотреть на чуть виднеющийся в утреннем сумраке, полускрытый дождем
готический фасад ратуши; улыбка озарила его умное лицо.

Само собой разумеется, что должность и звание нидерландского
королевского консула, на которые Томас имел право после смерти отца,
теперь, к безмерной гордости Тони Грюнлих, перешли к нему, и выпуклый щит
со львами, гербом и короной снова был водружен на фасаде будденброковского
дома под словами: "Dominus providebit".

Тотчас же по завершении всех формальностей, связанных со вступлением в
новую должность, молодой консул, сам еще не зная, на какой срок, -
предпринял путешествие - вернее, деловую поездку в Амстердам.

5

Смерть близкого человека нередко настраивает нас на
возвышенно-благочестивый лад, и потому никто не удивлялся, что консульша
после кончины мужа стала время от времени произносить сугубо религиозные
тирады, прежде ей несвойственные.

Вскоре, однако, выяснилось, что это отнюдь не преходящее расположение
духа, и в городе начали поговаривать о том, что консульша, по мере
приближения старости все больше сочувствовавшая религиозным наклонностям
своего супруга, видимо, решила почтить память покойного, полностью усвоив
его благочестивый образ мыслей.

Она всеми силами старалась внедрить в своем обширном доме любезный
сердцу ее покойного мужа серьезный и кроткий дух истинного христианства,
не чуждающийся и благородного веселия сердца. Утренние и вечерние молитвы
стали длиться еще дольше. Все семейство собиралось в большой столовой,
прислуга стояла в дверях ротонды, а хозяйка дома или Клара читали вслух
главу из большой семейной Библии с гигантскими буквами, после чего
консульша садилась за фисгармонию и начиналось пение хоралов. Иногда
Библия заменялась одной из тех душеспасительных золотообрезных книг в
черных переплетах, под названием "Сокровищница", "Псалтырь", "Утрословие"
и "Странномудрие", которых слишком уж много развелось в доме консульши, -
книг, до отвращения приторно славящих сладчайшего благостного Иисуса.

Христиан был редким гостем молитвенных собраний. Осторожное же и
полушутливое возражение Томаса против подобного времяпрепровождения
встретило мягкий, но исполненный достоинства отпор. Что касается мадам
Грюнлих, то она, к сожалению, держалась иногда даже и не вполне корректно.
Однажды утром - у Будденброков в это время как раз гостил приезжий
проповедник - всем собравшимся пришлось пропеть на
торжественно-фанатическую и прочувствованную мелодию следующие слова:

В греховной скверне человек -

Как в луковице гниль, -

Грехами омрачен мой век,

Я ржа, я грязь, я пыль.

О господи, спаси меня,

Страшусь я адова огня!

Я смрадный пес, но сжалься - брось

Ты милосердия мне кость! -

после чего мадам Грюнлих с сердцем отшвырнула от себя книгу и покинула
комнату.

Впрочем, к себе самой консульша предъявляла несравненно большие
требования, чем к своим детям. Так, она основала воскресную школу. Утром
по воскресеньям у подъезда на Менгштрассе то и дело звонили девочки из
городского училища - Стина Фосс из-под Стены, Мики Штут с
Глокенгиссерштрассе, Фике Снут из закоулков у Травы, или с Малой
Грепельгрубе, или с Энгельсвиша, - со светлыми, как лен, волосами, для
гладкости смоченными водой, проходили они через нижние сени в залитую
светом дальнюю комнату с окнами в сад, которую давно уже не использовали
как конторское помещение; там были расставлены скамейки, и консульша
Будденброк, урожденная Крегер, с благородным белым лицом в еще более белом
кружевном чепчике и в платье из тяжелого черного атласа, восседая за
столиком, на котором стоял стакан с сахарной водой, целый час читала им из
катехизиса.

Сверх того она учредила еще и "Иерусалимские вечера", в которых, кроме