Чтение 55–й страницы книги ~Будденброки~

у вас надежда?

Он был очень удивлен, когда я сказал, что дочь его дала мне право
надеяться.

Он предоставил ей несколько дней на размышления и, думаю, что из
чрезвычайного эгоизма уговаривал ее не выходить замуж. Но тщетно, она
избрала меня, и вчера состоялось обручение.

Нет, дорогая моя мама, сейчас я не прошу у тебя письменного
благословения на этот союз, ибо уже послезавтра уезжаю; но Арнольдсены -
отец, Герда и ее замужняя сестра - обещают в августе посетить нас, и тогда
ты сразу поймешь, что я нашел ту, которая мне нужна. Надеюсь, тебя не
смутит, что Герда всего на три года моложе меня? Но ты ведь никогда и не
предполагала, что я введу в свой дом какую-нибудь юную особу из круга
Меллендорф - Лангхальс - Кнстенмакер - Хагенштрем.

Что же касается "партии"... Ну, тут я даже немного опасаюсь, что Стефан
Кистенмакер, и Герман Хагенштрем, и Петер Дельман, и дядя Юстус, и весь
город станут лукаво посматривать на меня, узнав, на ком я женюсь: мой
будущий тесть - миллионер... Бог мой, что тут сказать? В каждом из нас
много половинчатого, много такого, что поддается самым разным толкованиям.
Я люблю Герду Арнольдсен, безмерно восхищаюсь ею, но я не имею ни малейшей
охоты копаться в своей душе и выяснять, способствовала ли моей любви, и
если способствовала, то в какой мере, сумма ее приданого, о которой мне
достаточно цинично шепнули при первом же знакомстве. Я люблю Герду, но мое
счастье и моя гордость только усиливаются оттого, что, назвав ее своей
женой, я вместе с тем обеспечу нашей фирме значительный приток капитала.

Кончаю, милая мама, ибо это письмо, если принять во внимание, что через
несколько дней мы с тобой будем лично говорить о моем счастье, и без того
слишком длинно. Желаю тебе с пользой и удовольствием провести время на
курорте и прошу передать всем нашим мой самый сердечный привет.

Твой любящий и покорный сын Т."

8

И правда, весело и празднично протекал в этом году конец лета в
будденброковском доме.

Вернувшись в конце июля на Менгштрассе, Томас, как и другие занятые в
городе мужчины, несколько раз выезжал к семье на взморье. Христиан же
совсем переселился туда под предлогом каких-то неопределенных болей в
левой ноге, с которыми доктор Грабов ничего не мог поделать, отчего
Христиан тем более тревожился и уже ни о чем другом не думал.

- Это не боль. Так это ощущение назвать нельзя, - силился он объяснить,
поглаживая ногу, морща нос и растерянно озираясь по сторонам. - Это мука,
непрестанная, тупая, изнуряющая мука во всей ноге... и с левой стороны...
где сердце... странно... очень странно! Как по-твоему, что это такое,
Томас?

- Скоро это у тебя пройдет, - отвечал Томас, - ты отдохнешь,
попринимаешь морские ванны...

И Христиан отправлялся либо к морю, где он разгуливал между кабинок и
рассказывал истории, от которых все курортное общество покатывалось со
смеху, либо в курзал - поиграть в рулетку за компанию с Петером Дельманом,
дядей Юстусом и несколькими гамбургскими suitiers.

Консул Будденброк и Тони, как всегда по приезде в Травемюнде, навестили
стариков Шварцкопфов в Первой линии.

- Добро пожаловать, мадам Грюнлих, - радостно приветствовал Тони старый
лоцман. - Давненько, давненько мы вас не видывали. А хорошее было тогда
время, черт подери!.. Мортен-то наш уж сколько лет доктором в Бреславле, и
практику себе, пострел, сколотил недурную!

Госпожа Шварцкопф суетилась, готовя кофе, и они завтракали на увитой
зеленью веранде, как некогда... только все были на десять лет старше, да
Мортен и маленькая Мета, вышедшая замуж за чиновника в Гафбурге, были
далеко, и лоцман, седой как лунь, стал туг на ухо, а у жены его под сеткой
тоже белели седые волосы, да мадам Грюнлих уж не была больше дурочкой и
много чему успела научиться в жизни, что, впрочем, не мешало ей поедать
пропасть сотового меда, оправдываясь тем, что это: "натуральный продукт,
тут уж по крайней мере известно, что вводишь в организм".

В начале августа Будденброки, как и большинство других семейств,
вернулись в город, и вот настал торжественный миг - на Менгштрассе почти
одновременно прибыли пастор Тибуртиус из России и Арнольдсены из
Голландии.

Что это была за сцена, когда консул Будденброк впервые ввел свою
невесту в ландшафтную и консульша, слегка склонив голову набок, раскрыла
им свои объятия! Герда, рослая, элегантная, с непринужденной горделивой
грацией, шла к ней навстречу по светлому ковру. Тяжелые темно-рыжие
волосы, близко посаженные карие глаза с голубоватыми тенями под ними,
широкие ослепительно-белые зубы, открывавшиеся в улыбке, прямой крупный
нос и на редкость благородно очерченный рот - все в этой
двадцатисемилетней девушке светилось какой-то чужеземной, покоряющей и
таинственной красотой. Лицо у нее было матово-белое и немного надменное,
но она тотчас склонила его, когда консульша взволнованно и нежно взяла ее
голову обеими руками, чтобы запечатлеть поцелуй на белоснежном, прекрасном
лбу.

- Приветствую тебя в нашем доме и в нашей семье, моя дорогая,
прекрасная, богоданная дочь, - сказала она. - Ты сделаешь его
счастливым... да он уже и теперь счастлив тобою. - И она правой рукой
притянула к себе Томаса, чтобы поцеловать его.

Никогда еще, если не считать дедовских времен, не было так весело и
людно в большом будденброковском доме, с легкостью вмещавшем гостей. Один
только пастор Тибуртиус из скромности облюбовал себе комнату во флигеле,
рядом с бильярдной; остальные - г-н Арнольдсен - живой, остроумный человек
на исходе шестого десятка, с остроконечной седой бородкой и легкими,
упругими движениями; его старшая дочь - дама болезненного вида; его зять -
модный жуир, которого Христиан водил по городу и в клуб; и, наконец, Герда
- разместились в пустовавших до их приезда комнатах второго этажа,
выходящих в ротонду.

Антония Грюнлих радовалась, что Зиверт Тибуртиус был в настоящее время
единственной духовной особой в их доме. Нет, назвать ее чувства радостью
было бы недостаточно! Помолвка обожаемого брата, то, что избранницей его
явилась Герда, ее подруга, блистательность этой партии, озарившей новым
сиянием имя семьи и фирмы, триста тысяч марок приданого, о котором уже
перешептывались в городе, мысль о том, что будут говорить о браке консула
Будденброка в других видных семьях, а главное, в семье Хагенштремов, - от
всего этого она находилась в состоянии непрерывного упоения. По меньшей
мере трижды в час налетала она на свою будущую невестку с объятиями и
поцелуями.

- О Герда, - восклицала она, - как я тебя люблю! Ты знаешь, я всегда
любила тебя! Ты-то меня терпеть не можешь, ты всегда меня ненавидела,
но...

- Помилуй, Тони, - отвечала та, - ну с какой стати мне тебя ненавидеть?
Что, скажи на милость, ты мне сделала дурного?

Но по каким-то неизвестным причинам, а скорее всего просто от избытка
радости и потребности говорить, говорить. Тони упорно стояла на своем:
Герда всегда ее ненавидела, она же - тут на глаза мадам Грюнлих
навертывались слезы - за ненависть платила ей любовью. Она то и дело
отзывала Томаса в сторону и шептала ему:

- Как хорошо ты сделал, Том! О, господи, как хорошо! И подумать, что
папа не дожил до этой минуты... нет, просто плакать хочется! Да, Том,
многое ты загладил этой партией, и, может быть, в первую очередь, историю
с некой личностью... нет, сейчас я даже не хочу произносить это имя...

Затем ей почему-то пришло в голову зазвать Герду в пустую комнату и с
удручающими подробностями рассказать ей все перипетии своего брака с
Грюнлихом. Они часто вспоминали пансионскую пору, свои разговоры на сон
грядущий, вспоминали Армгард фон Шиллинг из Мекленбурга, Еву Эверс из
Мюнхена.

Зивертом Тибуртиусом и его помолвкой с Кларой Тони почти вовсе не
интересовалась, но тех это не обижало; большую часть дня они тихонько
сидели рука в руку, мирно и пространно беседуя о прекрасном будущем.

Так как траурный год еще не истек, то обе помолвки были отпразднованы в
тесном семейном кругу; тем не менее Герда Арнольдсен быстро сделалась
знаменитостью в городе: на бирже, в клубе, в Городском театре, в гостиных
только и разговору было, что о ней.

"Тип-топ", говорили suitiers, прищелкивая языком, - это было новомодное
гамбургское словцо для обозначения всего утонченного, изысканного, будь то
марка красного вина или сигар, обед или, наконец, ловко проведенное дело.
Впрочем, более консервативные и степенные бюргеры покачивали головами: с -
Странно... эти туалеты, прическа, эти повадки и лицо... пожалуй, даже
слишком странно".

Торговец Зеренсен выразил это следующим образом:

- Есть в ней что-то такое-эдакое... - Он скорчил кислую физиономию,
словно ему на бирже предложили явно невыгодную сделку. - Но таков уж
консул Будденброк, это на него похоже, все у него не как у людей и не так,
как велось у них в роду.

Все, например, знали, а лучше всех суконщик Бентьен, что консул
выписывает из Гамбурга не только все предметы туалета, которых у него и
так слишком много, - изящные, модные сюртуки, шляпы, жилетки, панталоны и
галстуки - но и белье. Говорили также, будто он каждый день, а то и два
раза на дню меняет рубашку и душит свой носовой платок и усы, вытянутые и
подкрученные a la Наполеон III. И, конечно, не ради фирмы и
представительства - торговый дом "Иоганн Будденброк" в этом не нуждается,
- а просто из любви ко всему... как бы это так получше выразиться, черт