вопросу с надменным безразличием, граничившим с уклончивой брезгливостью.
Томас молчал, скрывая свою скорбь, так что старая консульша почла долгом
вмешаться и однажды отвела в сторону доктора Грабова.
воздух в Крейте или морской в Глюксбурге и Травемюнде особой пользы не
принесли. Как вы считаете?
голубя, ломтик французской булки" в этом случае вряд ли окажется
достаточно эффективным, порекомендовал Пирмонт и Шлангенбад.
8
потому что здесь это называется "клецки"; а когда она говорит "карфиоль",
то, право, ни один человек на свете не может догадаться, что речь идет о
цветной капусте; если же я заказываю жареный картофель, она до тех пор
кричит "че-его?", пока я не скажу: "картофель с корочкой", - так они его
называют, а "че-его" здесь означает "что прикажете". И это уже вторая!
Первую такую особу, по имени Кати, я выставила из дому, потому что она
вечно мне грубила; а может быть, это мне только казалось, как я теперь
думаю, - потому что здесь вообще не разберешь, грубят тебе люди или
разговаривают вежливо. У теперешней, которую зовут Бабетта (выговаривается
Бабетт), очень приятная внешность, совсем уже южная, в Мюнхене много таких
встречается; она черноволосая, черноглазая, а зубы у нее... остается
только позавидовать. Бабетта довольно услужлива и готовит под моим
руководством наши северные блюда. Так, например, вчера у нас был щавель с
коринкой, но ничего, кроме неприятности, из этого не вышло. Перманедер так
из-за него разозлился (хотя и выковырял вилкой все коринки), что до самого
вечера со мной не разговаривал, а только ворчал. В общем, мама, надо
признаться: жизнь нелегкая штука".
ее постиг удар - нечто непредвиденное, нечаянное, непостижимое, что сразу
лишило ее всей жизнерадостности и с чем она так и не смогла примириться...
Перманедеров поселилась в Мюнхене, консул Будденброк сумел высвободить
пятьдесят одну тысячу марок, согласно завещанию отца назначавшихся в
приданое Тони, и вся эта сумма, пересчитанная на гульдены, была вручена
г-ну Перманедеру. Он поместил ее надежно и небезвыгодно, но после этого
решительно и нимало не смущаясь объявил своей супруге:
и не надо. Довольно я намаялся, теперь, черт побери, можно и с прохладцей
пожить. Мы сдадим первый и второй этаж, хорошая квартира нам все равно
останется, на свининку хватит, а щеголять да пускать пыль в глаза нам с
тобой ни к чему... По вечерам я буду ходить в погребок. В богачи я не
мечу, денег копить не собираюсь, а спокойное житье - дело хорошее! С
завтрашнего дня кончаю все дела, и заживем с тобой на проценты!
восклицала "Грюнлих!". Но он ограничился ответом: "А, да ну тебя!" И тут
возник спор - непримиримый, яростный, один из тех первых супружеских
споров, которые навек расшатывают семейное счастье... Перманедер остался
победителем. Ее страстное сопротивление сломилось о его тягу к спокойному
житью, и все кончилось тем, что г-н Перманедер забрал капитал из
хмелеторгового дела, - так что г-н Ноппе мог теперь, в свою очередь,
зачеркнуть синим карандашом "Кь" на своей визитной карточке. И с тех пор,
как и большинство его приятелей, в компании которых он каждый вечер играл
в карты и выпивал три литра пива, супруг Тони ограничил свою деятельность
тем, что время от времени повышал квартирную плату жильцам да мирно и
скромно стриг купоны.
которые г-жа Перманедер по этому поводу писала брату, чувствовалось, какую
она испытывает боль. Бедная Тони! Действительность превзошла самые мрачные
ее опасения! Она заранее знала, что г-н Перманедер ни в малейшей степени
не наделен той "подвижностью", которую в столь неумеренном масштабе
проявлял ее первый супруг; но что он _так_ посрамит ожидания, о которых
она накануне своей помолвки поведала мамзель Юнгман, с такой
беззастенчивостью отречется от обязанностей, налагаемых на него
супружеством с урожденной Будденброк, этого она не предвидела!
собой боролась. Она жила довольно однообразно со своим мужем и Эрикой,
учившейся в школе, занималась хозяйством, дружила с жильцами первого и
второго этажей, навещала Нидерпауров на Мариенплаце, время от времени
писала о посещениях придворного театра, куда она ездила вдвоем с Евой, так
как г-н Перманедер подобных удовольствий не признавал и, как выяснилось,
прожив сорок лет в своем милом Мюнхене, не удосужился побывать в
Пинакотеке.
пор, как г-н Перманедер, едва получив на руки ее приданое, ушел на покой.
Надежды не окрыляли ее. Никогда уже не суждено будет ей сообщить своим об
успехе, о расцвете. Как сейчас все шло спокойно, умеренно и, право, очень
уж "не аристократично", так оно и останется до конца жизни. Вот что
угнетало ее. Из писем Тони явствовало, что именно такое подавленное
состояние духа не давало ей свыкнуться с жизнью в Южной Германии. К
мелочам еще можно было привыкнуть: она научилась объясняться со служанками
и поставщиками, говорить "клецки" вместо "фрикадельки" и не кормить своего
мужа фруктовым супом, после того как он обозвал это блюдо "чертовым
пойлом". И все-таки жила как чужая в своем новом отечестве, ибо сознание,
что урожденная Будденброк здесь ни во что не ставится, означало для нее
постоянное, непрекращающееся унижение. И когда она в письме рассказывала,
что какой-то каменщик с кружкой пива в одной руке и редиской, которую он
держал за хвостик в другой, остановил ее на улице вопросом: "Который час,
хозяюшка?", то, несмотря на шутливый тон письма, между строк читалось
возмущение и можно было с уверенностью сказать, что она закинула голову и
не удостоила непочтительного парня не то что ответом, но и взглядом. К
сожалению, не только непринужденность и вольность обращения отталкивали и
отчуждали ее. Она не слишком глубоко соприкасалась с жизнью Мюнхена, и все
же мюнхенский воздух окружал ее - воздух большого города, переполненного
художниками и праздными обывателями, воздух, отдающий известной легкостью
нравов, вдыхать который с должным юмором ей мешало душевное уныние.
тщетно мечтали на Брейтенштрассе и Менгштрассе, - незадолго до наступления
1859 года надежда Тони на вторичное материнство претворилась в
уверенность.
задора, ребячливости и спеси. Консульша, которая никуда больше не
выезжала, если не считать летних поездок, да и то в последние годы
ограничивавшихся Балтийским побережьем, выражала сожаление, что не может
быть с дочерью в это время, и в письмах призывала на нее благословение
божие. Зато Том и Герда обещали приехать на крестины, и мысли Тони были
заняты мельчайшими подробностями "аристократического" приема... Бедная
Тони! Этому приему суждено было стать бесконечно печальным, а крестинам,
которые ей представлялись очаровательным семейным празднеством - с
цветами, конфетами и шоколадом в маленьких чашках, и вовсе не суждено было
осуществиться: ребенок - девочка - появился на свет лишь для того, чтобы
через какие-то четверть часа, в течение которых врач тщетно пытался
поддержать жизнь в бессильном маленьком тельце, вновь уйти из него.
находилась в опасности. Она лежала гораздо более измученная, чем после
первых родов; желудок ее, уже раньше подверженный приступам нервной
слабости, в течение нескольких дней вообще отказывался принимать пищу. И
все же она выздоровела - в этом отношении Будденброки могли уехать
успокоенными; но они увозили с собой другую тревогу: слишком ясно они
поняли, в особенности консул, что даже общее горе не смогло по-настоящему
сблизить супругов.
глубоко потрясен; при виде бездыханного ребенка крупные слезы полились из
его заплывших глазок по жирным щекам на бахромчатые усы; много раз подряд
он испускал тяжелые вздохи: "Ой, беда, беда! Вот так беда, ай-ай-ай!" Но
любовь к спокойному житью, по мнению Тони, слишком скоро возобладала над
его скорбью - вечера в погребке вытеснили горестные мысли, и он продолжал
жить по-прежнему, "шаля-валя", с тем благодушным, иногда ворчливым и
немножко туповатым фатализмом, который находил себе выражение в его
вздохах: "Вот окаянство какое, черт возьми!"
ропот. "Ах, мама, - писала она, - что только на меня не валится! Сначала
Грюнлих со своим злосчастным банкротством, потом Перманедер и его уход на
покой, а теперь еще мертвый ребенок! Чем я заслужила эти несчастья?"
боль, сквозившую в этих строках, он улавливал в них забавную гордость и
отлично знал, что Тони Будденброк в качестве мадам Грюнлих и мадам
Перманедер все равно оставалась ребенком и что все свои - увы, очень
взрослые - беды она переживала, сперва не веря в их "всамделишность", а
потом с ребяческой серьезностью и важностью, - главное же, с ребяческой
силой сопротивления.
подсмеивалась над чрезмерным благочестием матери, но сама была пропитана
им настолько, что всей душой веровала в божественное возмездие на земле.
Бедная Тони! Смерть второго ребенка была не последним и не самым жестоким
Корнев Павел
Березин Федор
Куликов Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Максимов Альберт