бормотанью
Юнгман. - Ну, полно, полно, спи уж, дружок.
глаза полузакрылись, он задвигал головой по подушке и тихим, надрывающим
душу голосом продолжал:
покатились по щекам... От этого он проснулся. Он обнял Иду, глядя на нее
заплаканными глазами, пролепетал что-то о "тете Тони", устроился поудобнее
и спокойно уснул.
- Что это были за стихи?
она: "Волшебный рог мальчика" (*57). Чудные стишки... На днях ему пришлось
учить их наизусть, и он все что-то толковал об этом карлике. Знаешь, по
правде сказать, довольно жутко: этот горбатенький везде - он разбивает
кухонный горшок, поедает кисель, крадет дрова, останавливает прялку, всех
высмеивает, а под конец еще просит, чтобы его поминали в молитвах! Вот
мальчик и расстроился. Он день и ночь думал об этом "человечке". И знаешь,
что он все время твердил мне: "Ведь правда, Ида, горбатенький все это
делает не со зла, не со зла!.. Просто ему грустно. А сделает плохо - и
становится еще грустнее... Если за него помолиться, ему не надо будет
больше так плохо поступать". Еще сегодня, когда мама пришла пожелать ему
спокойной ночи, перед тем как ехать в концерт, он спросил, не помолиться
ли ему за горбатенького...
стихотворении, "Нянины часы", он ничего не говорил, только плакал над
ним... Он ведь очень легко плачет и никак не может остановиться.
которым он сейчас плакал во сне, так и запнется. А сколько он слез пролил
из-за извозчика, который в три часа утра встает со своей соломенной
подстилки...
серьезное лицо.
даже плохо, что он все принимает так близко к сердцу. Извозчик встает в
три часа! Господи боже ты мой, - на то он и извозчик. Ганно - я уж в этом,
слава богу, понимаю - слишком во все вникает, за всех печалится... Это не
может не подтачивать его здоровья. Надо бы серьезно переговорить с
Грабовом... Но беда в том, - продолжала она, скрестив руки на груди,
слегка склонив голову набок и недовольно постукивая по полу носком
башмачка, - что Грабов стареет, а кроме того, какой он ни прекрасный,
честный, славный человек, но что касается его врачебных талантов, то я не
слишком высоко ставлю их, и да простит мне господь, если я не права! Вот,
например, эти беспокойства Ганно, эти вскакивания по ночам, эти приступы
страха во сне... Грабов все это знает. И что же? Он заявляет нам, что
по-латыни это называется pavor nocturnus - и все... Поучительно,
конечно... Нет, нет, он милейший старик, истинный друг, что угодно... но
не светило науки! Значительный человек и выглядит иначе и уже с юных лет
как-то проявляет себя. Грабов пережил сорок восьмой год - в ту пору он еще
был молодым человеком, - но смею тебя уверить, что его нисколько не
волновали идеи свободы и справедливости, ничуть не затрагивала борьба с
произволом и с сословными привилегиями. Он ученый, а между тем, я уверена,
безобразные законы Германского союза касательно университетов и печати его
нисколько не возмущали. Никогда в жизни не совершил он ни одного
неблагоразумного поступка, никогда не утратил самообладания... И всегда-то
у него было такое же длинное, доброе лицо, и всегда-то он прописывал
голубя и французскую булку, а в особо серьезных случаях еще и ложку
алтейного сиропа... Спокойной ночи, Ида. Ах, поверь мне, существуют совсем
другие врачи!.. Жаль, что так поздно и мне не дождаться Герды... Спасибо,
в коридоре еще горит свет. Спокойной ночи!
чтобы, не заходя в гостиную, крикнуть брату "спокойной ночи", она увидела,
что во всех смежных комнатах зажжен свет и Томас, заложив руки за спину,
расхаживает по ним большими шагами.
4
из кармана и снова принялся за чтение газеты. Впрочем, минуты через две он
поднял глаза и, не меняя позы, устремил взор между портьер, во мрак
большой гостиной.
один. Мускулы рта и щек, приученные к безусловному повиновению его
напряженной воли, слабели, обмякали - словно маска спадала с этого лица.
Выражение бодрости, деловитости, светскости и энергии, с давних пор уже
наигранное, уступало место мучительной усталости; глаза, грустные,
невидящие, тупо уставившиеся на первый попавшийся предмет, начинали
слезиться. На то, чтобы обманывать самого себя, у него уже недоставало
силы. И из всех мыслей, беспорядочно, назойливо и тревожно теснившихся в
его мозгу, сенатор останавливался только на одной - мрачнейшей: что он,
Томас Будденброк, в сорок два года конченый человек.
зажигал новую папиросу, хоть и знал, что это вредит здоровью, и сквозь
клубы дыма продолжал всматриваться в темноту. Какой контраст между
страдальческой расслабленностью его черт и почти военной щеголеватостью
надушенных, вытянутых щипцами усов, тщательно выбритых щек и подбородка,
волос, заботливо зачесанных на лысеющую макушку, уже не вьющихся, но
коротко подстриженных, чтобы скрыть пробивающуюся седину возле узких
висков - там, где волосы отступали двумя продолговатыми заливчиками. Томас
Будденброк сам ощущал это несоответствие и знал также, что ни от кого в
городе не ускользало противоречие между энергической живостью его движений
и тусклой бледностью лица.
уважаемым. Друзья его рассказывали направо и налево, а завистники не
отрицали, что бургомистр доктор Лангхальс во всеуслышанье повторил слова
своего предшественника Эвердика: "Сенатор Будденброк - правая рука
бургомистра". Но вот что фирма "Иоганн Будденброк" была уже совсем не та -
стало столь общим мнением, что даже г-н Штут с Глокенгиссерштрассе
беседовал об этом со своей супругой за тарелкой шпекового супа... И Томаса
Будденброка это сокрушало.
такой точки зрения. Он был богатый человек, и убытки, понесенные им даже в
наиболее тяжелом 1866 году, не могли поставить под угрозу существование
фирмы. Разумеется, он по-прежнему принимал у себя, и за его обедами
подавалось не меньшее число блюд, чем ожидали гости. Но представление о
том, что удачи и успехи миновали, основывавшееся скорей на каком-то
внутреннем убеждении, чем на внешних фактах, приводило его в состояние
такой болезненной подавленности, что он - чего никогда в жизни не делал -
стал придерживать деньги и даже в личной своей жизни наводить почти
мелочную экономию. Сотни раз проклинал он свой новый, так дорого ему
обошедшийся дом, который, казалось, принес фирме только одно несчастье.
Летние поездки прекратились, и маленький садик при доме заменил теперь ему
и его семье взморье и горы. Обеды, подававшиеся ему, Герде и маленькому
Ганно, в соответствии с неоднократными и строгими требованиями сенатора,
стали так незатейливы, что в этой огромной столовой с навощенным паркетом,
с высоким и роскошным лепным потолком, с великолепной дубовой мебелью
производили впечатление почти уже комическое. Десерт давно допускался
только по воскресным дням. Внешне сенатор выглядел так же элегантно, как
прежде, но старый слуга Антон рассказывал на кухне, что хозяин меняет
теперь белые рубашки только через день, так как тонкое полотно слишком
изнашивается от частой стирки. Антон знал еще и другое... А именно, что
его скоро уволят. Герда протестовала: трех служанок недостаточно, чтобы
содержать в порядке такой огромной дом. Но ее супруг был непреклонен, и
Антон, столько лет неизменно восседавший на козлах, когда Томас Будденброк
отправлялся в сенат, был отпущен с подобающим денежным вознаграждением за
долгую службу.
фирмы. От всего того нового и свежего, что Томас Будденброк некогда
вдохнул в старый торговый дом, не осталось и воспоминания, а его
компаньон, г-н Фридрих-Вильгельм Маркус, уже в силу незначительности своей
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Орловский Гай Юлий
Куликов Роман