столике матери раскрытый кожаный бювар с семейными документами. Подпершись
кулачком, он некоторое время издали созерцал его: наверно, папа что-то
вписывал туда после второго завтрака, не успел кончить и оставил его
лежать до своего возвращения из конторы. Кое-какие бумаги были убраны в
бювар, остальные лежали рядом с ним, под металлической линейкой. Толстая
золотообрезная тетрадь с неодинаковыми по формату и цвету страницами была
раскрыта.
столу. Тетрадь была раскрыта на той самой странице, где почерком его
предков, а под конец рукой его отца было нарисовано родословное древо
Будденброков со всеми подобающими рубриками, скобками и четко
проставленными датами. Стоя одним коленом на стуле и подперев ладонью
русую кудрявую голову, Ганно смотрел на рукопись как-то сбоку, с
безотчетно критической и слегка презрительной серьезностью полнейшего
безразличия, в то время как свободная его рука играла маминой ручкой из
отправленного в золото черного дерева. Он пробежал глазами по всем этим
мужским и женским именам, выведенным одно под другим или рядом. Многие из
них были начертаны по-старомодному затейливо, с размашистыми росчерками,
поблекшими или, напротив, густо-черными чернилами, к которым пристали
крупинки тонкого золотистого песка. Под конец он прочитал написанное
папиным мелким, торопливым почерком под именами Томаса и Герды свое
собственное имя: "Юстус-Иоганн-Каспар, род. 15 апреля 1861 года". Это его
позабавило. Он выпрямился, небрежным движением взял в руки линейку и перо,
приложил линейку чуть пониже своего имени, еще раз окинул взглядом все это
генеалогическое хитросплетение и спокойно, ни о чем при этом не думая,
почти машинально, провел поперек всей страницы аккуратно двойную черту,
сделав верхнюю линию несколько более толстой, чем нижнюю, как полагалось в
арифметических тетрадках. Затем он склонил голову набок и испытующим
взглядом посмотрел на-свою работу.
робко, боязливо:
себе такое безобразие? - и сенатор ударил Ганно свернутой тетрадью по
лицу.
8
спокойно улыбавшихся богов на шпалерах, появился новый, весьма серьезный
предмет разговора, вызывавший на лицах дам Будденброк с Брейтенштрассе
выражение холодной сдержанности, а в мимике и движениях г-жи Перманедер
необычайную горячность. Она начинала говорить, откинув голову, вытянув обе
руки вперед или воздев их к небесам, со злобой, с негодованием, с
неподдельным, глубоко прочувствованным возмущением. От частного случая, о
котором шла речь, г-жа Перманедер, то и дело закашливаясь сухим
нервическим кашлем, - следствие ее желудочного недомогания, - переходила к
общему, распространялась о плохих людях вообще и гортанным голосом,
который появлялся у нее в минуты гнева, издавала звуки, напоминавшие
короткий воинственный зов фанфары. Так она некогда произносила: "Слезливый
Тришке!" "Грюнлих!" "Перманедер!" Но примечательно было то, что к этим
словам присоединилось новое, которое она выговаривала с неописуемым
презрением и ненавистью. И это слово было "прокурор".
обременен делами, - входил в столовую, неся перед собою сжатые в кулаки
руки, самоуверенно ухмыляясь, вихляющей походкой направлялся к своему
месту, разговор прекращался, и за столом воцарялось напряженное, тягостное
молчание, покуда сенатор не выводил всех из замешательства, самым
непринужденным гоном, словно речь шла об обыденном деле, спрашивая
директора, что у него слышно нового. Гуго Вейншенк заверял, что все
обстоит очень хорошо, как нельзя лучше, и тотчас же спешил заговорить о
другом. Он теперь бывал много оживленнее, чем прежде, и взгляд его с
каким-то неистребимым простодушием блуждал по сторонам, когда он несколько
раз подряд, не получая, впрочем, ответа, спрашивал Герду Будденброк о
"самочувствии" ее скрипки. Вообще он стал очень разговорчив, даже боек на
язык; неприятно было только, что от избытка веселости и простодушия он
недостаточно обдумывал свои слова и нередко пускался в довольно неуместные
рассказы. Так, например, в одном из его анекдотов фигурировала кормилица,
страдавшая ветровой немощью и тем наносившая ущерб здоровью своего
питомца. Господин Вейншенк с большим юмором, как он полагал, воспроизводил
восклицания домашнего врача: "Кто это здесь так воняет? Нет, кто же
все-таки так навонял?", не замечая, или замечая уже слишком поздно, что
его супруга, Эрика, заливалась краскою, консульша, Томас и Герда замирали
в неподвижности, дамы Будденброк обменивались колкими взглядами, даже
Рикхен Зеверин на нижнем конце стола строила обиженную мину, и только
старый консул Крегер тихонько фыркал.
положительный и несветский человек, душой и телом преданный своей работе,
якобы допустил - и не однажды! - тяжкий проступок и теперь официально
обвинялся в совершении не только сомнительной, но более того -
неблаговидной, даже преступной сделки. Против него было возбуждено
судебное преследование, исход которого невозможно было предвидеть.
чем: в ряде местностей произошли большие пожары; страховому обществу
предстояло выплатить погорельцам весьма крупные суммы; и директор
Вейншенк, своевременно получив от своих агентов донесения о катастрофах, а
следовательно пустившись на заведомый обман, будто бы перестраховывал
своих клиентов в других обществах, тем самым перелагая на них все убытки.
Дело его было передано прокурору, доктору прав Морицу Хагенштрему.
скажи на милость, я ровно ничего не понимаю... Как нам отнестись к этому
делу?
будет в порядке, я, к сожалению, не берусь. Но чтобы Вейншенк был так уж
виноват, как кое-кому угодно это изображать, мне тоже не думается. В
современной деловой жизни существует понятие, называемое "usance" [обычай
(фр.)]. Это... как бы мне тебе объяснить... ну, скажем, маневр не вполне
безупречный, не в полном смысле слова законный; человеку непосвященному он
может даже показаться бесчестным, но тем не менее, по какому-то
молчаливому соглашению, вполне принятый в деловом мире. Провести границу
между "usance" и прямым правонарушением не так-то легко. Но неважно! Если
Вейншенк и поступил не вполне благовидно, то все же, надо думать, сделал
не многим больше того, что делали его коллеги, вышедшие сухими из воды. И
тем не менее... в благоприятный исход процесса я не верю. Может быть, в
большом городе его бы и оправдали, но не у нас, где все руководствуются
групповыми интересами и личными мотивами... Ему следовало бы это учесть
при выборе защитника. У нас в городе нет ни одного выдающегося,
по-настоящему умного адвоката, достаточно талантливого, красноречивого и
опытного, чтобы распутать такое сомнительное дело. Зато все наши господа
юристы тесно связаны друг с другом общностью интересов, совместными
обедами, частично даже родством и, конечно, друг с другом считаются.
По-моему, Вейншенк поступил бы умнее, пригласив одного из здешних
адвокатов. А он что сделал? Он счел нужным, - я сказал: счел нужным, - и
это в конце концов говорит за то, что совесть у него чиста, - выписать
себе защитника из Берлина, некоего доктора Бреслауэра, прожженную бестию,
ловкача, виртуозно перетолковывающего законы, о котором говорят, что он
немало злостных банкротов избавил от скамьи подсудимых. За очень крупный
гонорар он, конечно, поведет дело, и поведет достаточно хитро... Но будет
ли от этого какой-нибудь толк? Я предвижу, что наши почтенные юристы
станут руками и ногами противиться успеху "чужака" и что состав суда
весьма благосклонно отнесется к речи доктора Хагенштрема... А свидетели?
Не думаю, чтобы сослуживцы Вейншенка особенно горячо за него ратовали. То,
что даже мы, люди благожелательно к нему настроенные, называем его
"внешней грубостью", да он и сам это так называет, не обогатило его
друзьями... Словом, мама, я ничего хорошего не жду. Ужасно, конечно, для
Эрики, если произойдет несчастье, но больше всего я болею душой за Тони.
Ведь она, понимаешь, права, говоря, что Хагенштрем с радостью взялся за
это дело. Оно всех нас касается, как коснется всех нас и его позорный
исход. Вейншенк, что ни говори, принадлежит к нашей семье, сидит за нашим
столом. Я лично сумею стать выше этого. Я знаю, как мне себя повести. В
глазах города я буду в стороне от этого дела, не пойду даже на
разбирательство - хотя мне было бы очень интересно послушать Бреслауэра -
и, чтобы избежать малейшего упрека в желании как-то воздействовать на суд,
вообще от всего устранюсь. Но Тони? Мне страшно даже подумать, чем был бы
для нее обвинительный приговор. Разве ты не понимаешь, что кроется под
всеми ее протестами, под всеми разговорами о клевете и зависти? Страх.
Страх после всех несчастий и потерь, выпавших на ее долю, потерять и это
последнее - достойное семейное положение дочери. Вот посмотришь, чем
глубже начнут в нее закрадываться сомнения, тем ретивее она будет
отстаивать невиновность Вейншенка. Возможно, впрочем, что он и вправду не
виновен... Как знать? Нам остается только дожидаться, мама, и стараться
как можно тактичнее обходиться с ним, с Тони и с Эрикой. Но я лично ни на
что доброе не надеюсь.
Браун Дэн
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Муркок Майкл
Доставалов Александр
Афанасьев Роман