Чтение 120–й страницы книги ~Волшебная гора~

набожности, человеком особенным, которому было открыто больше, чем
иным-прочим, у других он вызывал своего рода суеверный страх или во всяком
случае мысль, что с ним - дело нечисто. Что-то в нем было
смущающе-сектантское, что-то от пророка, баал-шема или цадика{139}, то есть
чудотворца, тем паче что он однажды и вправду исцелил - при посредстве крови
и заговора - женщину от злокачественной коросты, а в другой раз - мальчика
от падучей. Но именно этот-то ореол несколько крамольной святости, при
котором немалую роль играл присущий его ремеслу запах крови, и погубил Элию
Нафту. Во время беспорядков и погромов, вызванных загадочной смертью двух
христианских детей, Элия страшным образом поплатился жизнью: его распяли,
пригвоздили к двери собственного дома, который погромщики подожгли, а
чахоточная жена его, долгое время прикованная к постели, с детьми, -
мальчиком Лейбой и четырьмя другими ребятишками, все мал мала меньше, -
воздев руки, плача и причитая, бежала с насиженного места. Благодаря
предусмотрительности Элии не оставшись целиком без средств, сраженная горем
семья погибшего нашла прибежище в одном из городков Форарльберга{140} там
вдова Нафта устроилась на бумагопрядильную фабрику, где работала, сколько и
пока хватало сил, а старшие дети ходили в школу. Но если преподносимый этим
учебным заведением духовный рацион мог в какой-то мере отвечать складу
характера и потребностям младших братьев и сестер, то для старшего, Лейбы,
он казался чересчур скудным. От матери мальчик унаследовал предрасположение
к чахотке, а от отца, помимо хрупкого телосложения, незаурядный ум и
способности, к которым очень рано присовокупились тщеславие, непомерное
честолюбие, неутолимая жажда изысканного комфорта, будившие в нем страстное
желание подняться над окружавшей его средой. Чтением книг, которые
пятнадцатилетний подросток добывал всеми правдами и неправдами, он
нетерпеливо и беспорядочно развивал свой ум, поставляя ему таким образом
недостававшую ему в школе пищу. Он думал и высказывал вслух такие вещи, от
которых его чахнувшая на глазах мать только криво втягивала голову в плечи и
всплескивала изможденными руками. Своим поведением и ответами на уроках
закона божьего мальчик привлек внимание окружного раввина, набожного и
ученого человека, который стал заниматься с ним у себя на дому, утолив его
любовь к отточенной форме уроками древнееврейского и классических языков, а
склонность к логическому мышлению - математикой. Но за все свои труды добряк
ничего не пожал, кроме черной неблагодарности чем дальше, тем яснее
становилось, что он пригрел змею на своей груди. Как некогда Элия Нафта
спорил со своим раввином, так спорил теперь его сын: они никак не могли
поладить, то это были религиозные, то философские вопросы, из-за которых
между учителем и учеником возникали разногласия, и разногласия эти все
обострялись честному книжнику пришлось немало натерпеться от непокорного
ума, придирчивых вопросов и сомнений, духа противоречия и разящей диалектики
юного Лео. Вдобавок мудрствования и интеллектуальные выверты Нафты приняли
напоследок революционную окраску: знакомство с сыном одного
социал-демократа, члена рейхсрата{141}, а затем и с самим этим вожаком масс,
заставило Лео размышлять о политике, а его страсть к логике направило на
критику общественных порядков от его речей у дорожившего своей лояльностью
честного талмудиста волосы становились дыбом. Все это в конце концов привело
к решительному разрыву между учителем и учеником. Короче говоря, дело
кончилось тем, что учитель выгнал Нафту, запретив ему переступать порог
своего кабинета, как раз в то время, когда мать Лео, Рахиль Нафта, лежала
при смерти.
Но тут, непосредственно после кончины матери, Лео познакомился с
патером Унтерпертингером. Шестнадцатилетний юноша сидел пригорюнившись на
скамейке в парке так называемого Маргаретен-капфа, холма у западной окраины
городка, на берегу Иля, откуда открывался великолепный вид на привольную
долину Рейна, - сидел там, погруженный в мрачные и горькие мысли о своей
участи и о будущем, как вдруг прогуливавшийся по аллеям преподаватель
иезуитского пансиона "Утренняя звезда" уселся рядом с ним, положил возле
себя шляпу, закинул под сутаной ногу на ногу и, полистав в молитвеннике,
что-то у него спросил слово за слово, они разговорились, и беседа эта
решила всю дальнейшую судьбу Лео. Иезуит, образованный человек, много
повидавший на своем веку, но педагог по призванию, знаток и ловец
человеческих душ, навострил уши при первых же произнесенных с явной иронией
фразах, которыми жалкий еврейский юноша отвечал на его расспросы. В них
чувствовался острый озлобленный ум, а когда патер решил копнуть поглубже, то
натолкнулся на знания и ядовитое изящество мысли, которых никак нельзя было
предположить у молодого оборванца.
Они говорили о Марксе, с чьим основным трудом, "Капиталом", Лео
познакомился по дешевенькому массовому изданию, а с него перешли на Гегеля,
которого или о котором он тоже читал достаточно, чтобы высказать несколько
оригинальных суждений. То ли вообще из любви к парадоксам, то ли учтивости
ради, он назвал Гегеля "католическим" мыслителем, и на заданный патером с
улыбкой вопрос, как же это обосновать, поскольку Гегеля в качестве прусского
государственного философа{142}, собственно, да и по существу, следовало бы
скорее считать протестантом, возразил: именно выражение "государственный
философ" доказывает, что в религиозном смысле (разумеется, не в
церковно-догматическом) он прав в отношении католицизма Гегеля. Ибо - Нафта
питал особое пристрастие к этому союзу, который приобретал в его устах
что-то победоносно-неумолимое, и всякий раз, когда ему удавалось ввернуть
это словечко, глаза его за стеклами очков вспыхивали холодным блеском, - ибо
политика и католицизм - понятия психологически связанные, они принадлежат к
одной категории, охватывающей все объективное, созидающее, деятельное,
претворяющее в действительность и обращенное к внешнему миру. Ей
противостоит пиетистская, идущая от мистики сфера протестантизма{142}. У
иезуитов, добавил он, политико-педагогическая сущность католицизма
становится особенно очевидной орден всегда считал своей вотчиной искусство
управления государством и педагогику. И он назвал еще Гете, уходящего
корнями в пиетизм и несомненного протестанта, человеком, бывшим в некоторой
мере католиком - именно благодаря его объективизму и призыву к действию. Он
защищал таинство исповеди и как педагог в своих взглядах был чуть ли не
иезуитом.
Высказал ли Нафта все эти мысли потому, что они соответствовали его
внутреннему убеждению, или потому, что находил их остроумными, или в угоду
своему собеседнику, как бедняк, вынужденный льстить и прикидывать, чем можно
к себе расположить и чем оттолкнуть нужного человека, - патера занимала не
столько правдивость его слов, сколько гибкость ума, о которой они
свидетельствовали разговор продолжался, вскоре иезуиту стали известны
личные обстоятельства Лео, и встреча кончилась тем, что Унтерпертингер
предложил юноше зайти к нему в пансион.
Так Нафте дозволено было переступить порог "Stella matuti a"*, давно
уже манившей его воображение, как некая святая святых учености и
аристократизма больше того, ему посчастливилось найти нового наставника и
покровителя, не в пример прежнему способного оценить его дарования и
развивать их, учителя, чьи достоинства шли не от сердца, а основывались на
знании жизни, и в окружение которого Лео очень хотелось проникнуть. Подобно
многим одаренным евреям, Нафта от природы был и революционером и
аристократом этот социалист спал и видел, как бы самому приобщиться к
изысканному и замкнутому образу жизни надменных высших кругов. Первое же
заявление, на которое его толкнуло присутствие католического священника,
хотя и выраженное в сугубо аналитически-сравнительной форме, было объяснение
в любви к римско-католической церкви, которую он воспринимал как некую
одновременно и аристократическую и духовную, то есть антиматериальную,
враждебную действительности и всему мирскому, а стало быть, революционную
силу. И это признание было искренним и шло из самых недр его существа ибо,
как сам он разъяснял, иудаизм, в силу своей направленности на все земное и
практическое, в силу своего "социализма" и всего политического образа мысли,
ближе стоит к католической сфере и более ей сродни, нежели протестантизм с
его созерцательностью и мистическим субъективизмом, потому-то и обращение
еврея в католичество - процесс духовно куда менее болезненный, чем обращение
протестанта.
______________
* "Утренней звезды" (лат.).

Рассорившийся с пастырем своей прежней духовной общины, осиротевший и
одинокий, Нафта рвался из затхлой атмосферы к достатку и приволью, на
которые ему давали право его способности, и сгорал от нетерпения отречься от
веры отцов - он давно достиг положенного для этого возраста, - так что
"открывшему" его Унтерпертингеру не стоило никакого труда привести эту душу,
или, вернее, незаурядный ум, в лоно католической церкви. Еще до того как Лео
принял крещение, его по ходатайству патера временно приютили в "Утренней
звезде", зачислив на полное телесное и духовное довольствие. Он переселился
туда не задумываясь, с величайшим хладнокровием, с невозмутимостью истинного
аристократа духа, предоставив младших братьев и сестер заботам
благотворительных учреждений и той незавидной доле, на какую обрекала их
собственная посредственность.
Принадлежавшие пансиону земельные угодья были не менее обширны, чем
жилые его постройки, где размещалось около четырехсот воспитанников сюда
входили леса и пастбища, полдюжины спортивных площадок, всевозможные службы,
хлева на несколько сотен голов скота. Пансион "Утренняя звезда" был
одновременно интернатом, образцовым поместьем, спортивной академией, лицеем
и храмом муз, ибо там процветали театр и музыка. Жизнь здесь была
помещичье-монастырской. Строгим своим порядком и внешним лоском, своей
благочинной безмятежностью, интеллектуальной атмосферой и материальным
благоденствием, четким и разнообразным расписанием дня она как нельзя более
потворствовала подспудным наклонностям Лео. Он чувствовал себя на седьмом
небе. Обильная и вкусная пища ждала его в большой и светлой трапезной, где,
так же как и в коридорах пансиона, строго предписывалось хранить молчание, и
молодой префект, сидя за высокой кафедрой, развлекал воспитанников, читая им
вслух. Усердие Лео на уроках не знало пределов, и, несмотря на слабую грудь,
он напрягал все силы, чтобы в играх и в спорте, которым уделялось время