Чтение 140–й страницы книги ~Волшебная гора~

Ганс Касторп продолжал сидеть, сжимая пальцами подбородок. Он смотрел в
окошечко мансарды, и в его простодушных голубых глазах можно было прочесть
какое-то сопротивление речам своего наставника. Он не говорил ни слова.
- Вы молчите, - взволнованно продолжал Сеттембрини. - Вы и ваша страна
предпочитаете хранить загадочное молчание, непроницаемость которого не
позволяет проникнуть в его глубины. Вы не любите слова, может быть вы не
владеете им или относитесь к нему неприязненно мир, пользующийся
членораздельной речью, не знает и не может узнать, чего ему ждать от вас.
Друг мой, это опасно... Речь - воплощение культуры... Слово, если даже оно
противоречиво, связывает... А бессловесность обрекает на одиночество. Нужно
надеяться, что вы разрушите ваше одиночество с помощью действий. Вы
предоставите вашему кузену Джакомо (так Сеттембрини для удобства называл
Иоахима), вы предоставите вашему кузену Джакомо из-за вашего молчания
опередить вас действием, и он "двоих мощным ударом сразит, а другие
бегут"...
Ганс Касторп рассмеялся, улыбнулся и Сеттембрини, довольный
впечатлением от своих пластических слов.
- Хорошо, давайте смеяться! - сказал он. - К веселью я всегда готов.
"Смех - это сверканье души", сказал древний автор. Да, мы уклонились в
сторону и перешли на трудности, с которыми, должен сознаться, сталкивается и
наша подготовительная работа по созданию масонского всемирного союза, и эти
трудности нам как раз и чинит протестантская Европа. - Сеттембрини продолжал
с увлечением говорить об идее этого всемирного союза, зародившегося в
Венгрии и чье осуществление, на которое возлагают столько надежд, сделает
масонство решающей силой во всем мире. Он как бы мимоходом показал письма,
полученные им от ведущих членов союза за границей, собственноручное послание
швейцарского великого мастера, брата тридцать третьей степени Картье ла
Танта и рассказал о плане объявить искусственный язык эсперанто языком
всемирного союза. В пылу увлечения он затронул и сферу высшей политики,
одобрял одно, порицал другое и дал оценку тем шансам, какие имеют
революционно-республиканские идеи на его родине, в Испании, в Португалии. Он
утверждал, что переписывается с лицами, стоящими во главе Великой ложи
вышеупомянутой монархии. Там дело, несомненно, идет к развязке. Пусть Ганс
Касторп вспомнит его слова, когда в самое ближайшее время события на равнине
начнут стремительно развиваться. И Ганс Касторп обещал вспомнить.
Следует отметить, что эти разговоры о масонстве между воспитанником и
обоими его менторами происходили еще до возвращения Иоахима к живущим здесь
наверху. Дискуссия же, которую мы сейчас опишем, имела место уже тогда,
когда он опять оказался тут и в его присутствии, через девять недель после
его возвращения, в начале октября Гансу Касторпу потому особенно
запомнилась эта встреча под осенним солнышком перед курзалом, за
прохладительными напитками, что Иоахим вызвал в нем тайную тревогу, хотя
обычно такие признаки и явления, как боль в горле и хрипота, тревоги не
вызывают и сами по себе довольно безобидны но молодому Гансу Касторпу они
предстали в каком-то странном свете, - в том свете, который, так сказать,
шел из глубины Иоахимовых глаз эти глаза, и без того большие и кроткие,
казались именно в тот день как будто еще больше и глубже, в них было
задумчивое и, да разрешит мне читатель это слово, угрожающее выражение, а
также идущий изнутри уже упомянутый тихий свет, причем мы неверно определили
бы чувство Ганса Касторпа, если бы сказали, что этот свет не понравился ему,
- наоборот, он даже очень ему нравился, но вместе с тем и тревожил. Словом,
эти впечатления можно изобразить лишь крайне сбивчиво, ибо такова сама их
природа.
Что касается спора, вернее диспута, происходившего между Нафтой и
Сеттембрини, то это было дело особое и не стояло в прямой связи с
вышеописанными разъяснениями относительно сущности масонских лож. Кроме
двоюродных братьев, при споре присутствовали также Ферге и Везаль все
принимали в нем живое участие, хотя не всем, быть может, эта тема оказалась
и по плечу - господину Ферге, например, определенно нет. Но спор, который
ведется так, как будто это вопрос жизни, и вместе с тем с таким остроумием и
блеском, как будто это отнюдь не вопрос жизни, а всего лишь элегантное
состязание умов, - таковы были, впрочем, все диспуты между Сеттембрини и
Нафтой, - подобный спор, конечно, интересен сам по себе и для того, кто мало
что в нем понимает и лишь смутно догадывается о его значении. Даже сидевшие
вокруг посторонние люди удивленно прислушивались, захваченные страстностью и
изяществом этого словесного поединка.
Происходил он, как мы уже упоминали, перед курзалом, после чая. Четверо
берггофских пациентов встретили там Сеттембрини, а вскоре подошел и Нафта.
Они сидели вокруг металлического столика и пили всякие, разбавленные содовой
напитки, анисовую водку и вермут. Нафта, который обычно здесь ужинал,
приказал себе подать вина и пирожных, что, вероятно, напоминало ему школьные
годы Иоахим то и дело освежал болевшее горло глотками натурального
лимонада, очень крепкого и кислого, такой вяжущий лимонад облегчает боль а
Сеттембрини тянул через соломинку просто сахарную воду, но делал это так
грациозно и аппетитно, точно наслаждался изысканнейшим освежающим напитком.
Он сказал шутливо:
- Что я слышу, инженер? Знаете, какие до меня доходят вести? Ваша
Беатриче возвращается? Ваша водительница по всем девяти кругам рая? Что ж,
хочу надеяться, вы и тогда не отвергнете окончательно направляющую дружескую
руку вашего Вергилия? Наш сидящий здесь экклезиаст подтвердит вам, что
картина medio evo* окажется неполной, если францисканской мистике не будет
противостоять как полюс идея познания, созданная томизмом.
______________
* Средневековья (итал.).

Все рассмеялись по поводу столь великой учености и посмотрели на Ганса
Касторпа, который, тоже смеясь, поднял в честь "своего Вергилия" стакан с
вермутом. Даже трудно было поверить, что из этого хоть и кудреватого, но
совершенно безобидного замечания Сеттембрини в ближайшие часы возникнет
отчаянная перепалка, полная неистощимой умственной изобретательности. Ибо
Нафта, правда, до известной степени вызванный на это, сейчас же перешел в
наступление и напал на латинского поэта, которого Сеттембрини, как известно,
боготворил и ставил даже выше Гомера, тогда как Нафта уже не раз
высказывался о нем - да и вообще о латинской поэзии - в высшей степени
пренебрежительно, и теперь немедленно и со злостью воспользовался случаем
поиздеваться над ним. То, что великий Данте относился к сему посредственному
версификатору с такой торжественной серьезностью и отвел ему в своей поэме
столь почетную роль{248}, хотя господин Лодовико и придает этой роли слишком
вольное масонское толкование, объясняется, конечно, добродушием поэта и
узостью кругозора тогдашней эпохи. А чем еще был он замечателен, этот
придворный лауреат и блюдолиз рода Юлиев{248}, этот литератор всемирного
города и напыщенный краснобай, безо всякой творческой искры, чья душа, если
только она у него была, получена им из вторых рук? Он же вообще не поэт, это
же француз эпохи Августа{248}, француз в длинноволосом парике!
Разумеется, заявил Сеттембрини, предыдущий оратор уж найдет пути и
способы сочетать презрение к расцвету римской цивилизации со своей
профессией преподавателя латыни! Все же следует указать ему на то, что,
изрекая подобные суждения, он впадает в глубокое противоречие с дорогими его
сердцу средними веками, ибо они не только не презирали Вергилия, не только
признавали его величие, но сделали из него, в простоте душевной, сильного
своей мудростью чародея.
Совершенно напрасно, возразил Нафта, господин Сеттембрини ссылается на
простодушие былых эпох, - оно было тогда победителем, и его творческая сила
сказалась даже в демонизации того, что оно преодолело{249}. Впрочем, учителя
молодой церкви неутомимо твердили людям, чтобы они остерегались ложных
взглядов философов и поэтов древности, особенно же не загрязняли душу пустым
красноречием Вергилия, а теперь, когда опять сходит в могилу отжившая эпоха
и занимается пролетарское утро новой, настало самое подходящее время
вспомнить об этих предостережениях. Но чтобы господин Лодовико мог сразу
ответить на все, пусть не сомневается, что сам он, Нафта, хоть и со всякими
re ervatio me tali *, но тоже выполняет некоторые обязанности гражданина, на
которые так любезно намекнул собеседник, и, правда, не без иронии, но
приспосабливается к риторико-классическому методу образования, хотя, по
расчетам какого-нибудь сангвиника, и жить-то этому методу осталось всего
несколько десятилетий.
______________
* Мысленными оговорками (лат.).

- А вы, - завопил Сеттембрини, - разве вы не потели над этими древними
поэтами и философами, стараясь присвоить себе их драгоценное наследие, так
же как вы воспользовались образцами античных зданий для постройки ваших
молитвенных домов? Ведь вы отлично знали, что своими силами, силами своей
пролетарской души, никаких новых форм искусства создать не можете, и
надеялись побить древность ее же собственным оружием. И так будет опять, так
будет всегда! Вашему неотесанному "утру эпохи" придется пойти учиться к тем,
к кому вы хотели вызвать презрение и в себе и в других, так как без
образования вы же не выстоите перед лицом человечества, а существует лишь
одно образование: то, которое вы именуете буржуазным, хотя оно по существу
общечеловеческое! Вы считаете, что конец гуманистического воспитания -
вопрос всего нескольких десятилетий? - Только вежливость мешает ему,
Сеттембрини, расхохотаться столь же беспечно, сколь и насмешливо. Европа
умеет хранить свое извечное достояние и, просто перешагнув через всякие
пролетарские апокалипсисы, которые измышляются то здесь, то там, совершенно
спокойно перейдет к стоящему в порядке дня классическому разуму.
А вот насчет порядка дня господин Сеттембрини, видимо, не вполне
осведомлен: дело в том, что в этом порядке дня как раз и стоит вопрос,
который он почему-то считает решенным, а именно: следует ли считать
средиземноморско-классически-гуманистическое наследие достоянием
общечеловеческим и потому имеющим для человечества вечную ценность, или оно,
самое большее, духовная форма, принадлежащая одной определенной эпохе, а