Чтение 150–й страницы книги ~Волшебная гора~

и неясное, из области любительской мазни, вызывавшее когда-то и в нем
тревогу. Сохранила мадам Шоша и привычку, перед тем как занять свое место,
становиться перед залом во фронт, словно представляясь собравшемуся здесь
обществу. Пеперкорн тоже подчинился этому обряду пропустив ее вперед, он
дал ей выполнить привычную церемонию, а затем уселся рядом с Клавдией в
конце стола.
Из рыцарского поклона, посланного от стола к столу, ничего не вышло.
Взгляд Клавдии, когда она "представлялась", скользнул по особе Ганса
Касторпа и сидевшим рядом с ним и устремился в отдаленные области зала то
же повторилось и при следующей встрече в столовой уже сколько раз, когда
они сидели за столом, их глаза встречались, иногда мадам Шоша даже
оборачивалась, но ее словно невидящий, равнодушный взгляд неизменно лишь
касался его взгляда, почему рыцарский поклон становился особенно неуместным.
Вечером, во время недолгого совместного пребывания пациентов, мадам Шоша и
ее спутник обычно располагались в маленькой гостиной они сидели рядом на
диване, в кругу своих соседей по столу, и Пеперкорн, чье величественное и
раскрасневшееся лицо особенно подчеркивалось пламенеющей белизной волос и
бородки, допивал бутылку красного вина, которую успел начать за ужином.
Выпивал он бутылку и за обедом, а иногда полторы и даже две, уже не говоря о
"хлебном", с которого неизменно начинался его первый завтрак. Эта
царственная личность, видимо, нуждалась в "услаждении" больше, чем принято.
Он услаждал себя по нескольку раз в день не только с помощью вина, но и кофе
исключительной крепости, и не только утром - он пил его из огромной чашки и
днем, - не после обеда, а за обедом, вперемежку с вином. Ганс Касторп слышал
не раз, как Пеперкорн уверял, что и то другое очень помогает при лихорадке
и, помимо "услаждения", особенно целебно, в частности - при перемежающейся
тропической лихорадке, которая на второй же день после приезда на несколько
часов приковала его к постели и к комнате. Гофрат определил ее как квартану,
ибо приступы чередовались примерно каждые четыре дня: сначала больного тряс
озноб, потом начинался жар, потом тело покрывалось обильной испариной. От
этого, говорил врач, у него и селезенка увеличена.

VINGT ET UN*

______________
* Двадцать одно (франц.).

Так прошло некоторое время, на наш взгляд - целые недели, может быть
даже три или четыре, ибо доверять уточнениям и расчетам Ганса Касторпа мы не
можем. Недели эти проскользнули незаметно, не вызвав никаких перемен, в
нашем же герое они вызвали ставшую для него уже привычной упрямую злость
против непредвиденных препятствий, вынуждавших его к сдержанности, которая,
таким образом, отнюдь не являлась его заслугой против основного
препятствия, возникшего перед ним в лице Питера Пеперкорна, как тот себя
именовал, когда собирался выпить рюмку водки, и главным образом - против
присутствия этого по-царски величественного непонятного человека,
действительно "мешавшего" Гансу Касторпу в гораздо более грубой форме, чем
мешал в былые дни господин Сеттембрини. И вот между насупленными бровями
молодого человека залегли упрямые, гневные складки, из-под которых его глаза
пять раз в день созерцали некую возвратившуюся в "Берггоф" особу, причем он
все-таки был рад, что может хоть созерцать ее и чувствовать пренебрежение к
воплощенному в ее спутнике великодержавному настоящему, не подозревающему,
какой сомнительный свет на это настоящее бросает прошлое.
Однажды вечером, без особой причины, как часто бывает в таких случаях,
совместное пребывание пациентов в вестибюле и гостиных протекало оживленнее,
чем обычно. Слушали музыку, цыганские песни, которые лихо исполнял на
скрипке венгерский студент, затем гофрат Беренс, тоже заглянувший сюда на
четверть часа с доктором Кроковским, предложил кому-то сыграть в басовых
регистрах "Хор пилигримов", а сам, стоя рядом с пианино, отрывисто бил
щеткой по струнам верхних ладов, пародируя скрипичные пассажи. Все очень
смеялись, и гофрат удалился под гром аплодисментов, снисходительно покачивая
головой, словно дивился собственной шаловливости.
Однако пациенты не расходились, кое-кто продолжал музицировать, не
привлекая к этому всеобщего внимания, другие играли в домино и бридж, иные
развлекались оптическими приборами или болтали, разбившись на группы.
Сидящие за "хорошим" русским столом тоже смешались с теми, кто толпился в
вестибюле и в музыкальной комнате.
Мингера Пеперкорна видели то там, то здесь, его нельзя было не видеть,
его величественное чело вздымалось над всеми прочими пациентами, затмевало
их царственной мощью и значительностью, и если людей вначале, быть может,
притягивали только слухи о его богатстве, то очень скоро оказалось, что их
сама по себе влечет эта яркая индивидуальность улыбаясь, они обступили его,
кивали ободряюще и самозабвенно. Он словно приворожил их своими бледными
глазами и мощными складками лба, держал в постоянном напряжении
выразительностью проработанных жестов своих рук с длинными ногтями, причем
окружающие не испытывали ни малейшего разочарования от того, что слова,
следовавшие за этими жестами, были бессвязны, неясны и даже сумбурны.
Если мы поищем в эти минуты Ганса Касторпа, то найдем его в читальне, в
той самой комнате, где когда-то (это "когда-то" звучит довольно туманно -
рассказчик, герой и читатель уже не совсем ясно себе представляют, когда
именно) ему были открыты очень важные тайны относительно тех мер, которые
должны содействовать человеческому прогрессу. Тут было тише лишь несколько
человек разделяло его уединение. Кто-то писал под висячей лампой у двойного
письменного стола. Дама с двумя пенсне на носу сидела перед библиотечным
шкафом и листала иллюстрированную книгу. Ганс Касторп устроился возле
открытой двери в музыкальную комнату, спиной к портьере, в случайно
оказавшемся здесь кресле - это было обитое плюшем кресло в стиле ренессанс,
если читатель хочет наглядно себе представить себе всю картину - с высокой
прямой спинкой и без ручек. Правда, молодой человек держал газету так, как
ее держат, когда читают, но не читал, а, склонив голову набок, прислушивался
к обрывкам прошитой разговором музыки, доносившейся из гостиной, причем его
нахмуренные брови показывали, что и ее он слушает невнимательно и что его
мысли следуют вовсе не путями музыки, а бредут тернистым путем
разочарований, ибо наш герой, возложивший на себя бремя долгого ожидания,
вынужден был признать, что, когда этому ожиданию в результате определенных
событий пришел конец, сам он остался в дураках, поэтому его мысли и брели
горькими путями упрямой злости, от которых было недалеко до решения бросить
газету на это неудобное и случайно подвернувшееся кресло, выйти через дверь,
ведущую в вестибюль, и, так как вечер испорчен, сменить общество больных на
морозное одиночество на балкончике вдвоем с "Марией Манчини".
- А где же ваш двоюродный брат, месье? - спросил позади него, над самой
его головой, чей-то голос. Для слуха Ганса Касторпа это был волшебный голос,
как бы созданный ради того, чтобы своей сладостно-терпкой глуховатостью
доставлять ему невыразимое блаженство, блаженство, доведенное до своей
высшей степени, - это был голос, сказавший давно-давно: "С удовольствием.
Только смотри, не сломай", - властный голос, голос судьбы и если Ганс
Касторп не ошибся, тот же голос осведомлялся сейчас об Иоахиме.
Он медленно опустил газету и слегка поднял лицо, так что голова его
оказалась выше спинки кресла и он оперся на ее край только шейным позвонком.
Молодой человек на миг даже закрыл глаза, но тут же снова открыл их и
устремил взгляд куда-то вверх и вбок, туда, откуда доносился голос. Бедный
малый! В выражении его лица было прямо что-то от провидца и сомнамбулы. Ему
хотелось, чтобы его спросили еще раз, но она не спросила. Поэтому он даже не
был уверен, стоит ли она еще позади его кресла, когда, после довольно долгой
паузы, со странным опозданьем ответил вполголоса:
- Он умер. Вернулся на равнину, пошел служить в армию и умер.
Он сам заметил, что слово "умер" оказалось первым значительным словом,
прозвучавшим между ними. Заметил он также, что она, не зная достаточно его
язык и желая высказать свое сочувствие, выбирает слишком легковесные
выражения: продолжая стоять за ним, над ним, она ответила:
- Увы! Как жаль. Совсем умер и похоронен? И давно?
- Не так давно. Его мать увезла тело на родину. Он оброс бородой, как
на войне. В его честь над могилой дали три залпа.
- И он это заслужил. Он был очень храбрый. Гораздо храбрее, чем другие
люди, некоторые другие...
- Да, он был храбрый. Радамант вечно упрекал его за чрезмерное усердие
и пыл. Но тело привело его к другому. Иезуиты называют это re ellio car i .
Он всегда был обращен к телесному, но в достойном смысле слова. Однако его
тело дало проникнуть в себя недостойному началу и обмануло его чрезмерный
пыл. Впрочем, нравственнее потерять себя и даже погибнуть, чем себя сберечь.
- Я уж вижу, вы по-прежнему философствуете без толку. Радамант? Кто
это?
- Беренс. Так его называет Сеттембрини.
- А, Сеттембрини, знаю. Тот итальянец... Я его не любила. Слишком мало
в нем человеческого. (Голос произнес "человеееческого", лениво и мечтательно
растягивая звук "е".) Он смотрел на всех свысока (она сделала ударение на
втором слоге). Его уже тут нет? Я глупа. Я не знаю, кто это - Радамант.
- Нечто гуманистическое. А Сеттембрини переехал. Мы все это время
отчаянно философствовали, он, Нафта и я.
- А кто это - Нафта?
- Его противник.
- Раз он противник, мне хотелось бы с ним познакомиться. Но разве я не
говорила, что ваш кузен умрет, если сделает попытку стать на равнине
солдатом?
- Да, ты это предчувствовала.
- Что это вам вздумалось?
Наступило продолжительное молчание. Он, видимо, упорствовал. Он ждал,
прижавшись шейным позвонком к прямой спинке кресла, и глядел перед собой
глазами провидца, ожидая, когда опять раздастся голос, и снова не уверенный,