Чтение 3–й страницы книги ~Волшебная гора~

раздраженно передернул плечами - новый для него жест, который ему не шел, -
затем из бокового кармана вытащил до половины некий предмет, показал кузену
и тут же спрятал это была плоская, слегка изогнутая фляжка синего стекла с
металлической крышкой. - Такие штуки носит с собой большинство из нас здесь
наверху, - пояснил он. - И прозвище ей дали весьма остроумное. А на пейзаж
ты обратил внимание?
Ганс Касторп и так смотрел во все глаза.
- Замечательно, - сказал он.
- В самом деле? - спросил Иоахим.
Оставив за собой неравномерно застроенную длинную улицу, которая
тянулась вдоль узкоколейки, они свернули влево, переехали через полотно
железной дороги, через мост над потоком, и экипаж стал подниматься в гору по
отлогому шоссе, навстречу лесистым склонам. Там, на поросшей травою
площадке, немного выше курорта, стояло длинное здание, обращенное фасадом на
юго-запад, с увенчанной куполом башенкой и множеством балкончиков, благодаря
чему оно издали напоминало пористую губку со множеством ячеек в этом здании
уже вспыхивали вечерние огни. Быстро надвигались сумерки. Легкое сияние
зари, ненадолго оживившее затянутое тучами небо, уже угасло, и природа
погрузилась в то переходное состояние - тусклое, мертвенное и печальное, -
которое предшествует окончательному наступлению ночи. Длинная, слегка
изгибавшаяся между гор долина с ее селениями теперь тоже повсюду осветилась,
и не только она: местами загорелись огни и на обоих ее склонах - на правом,
крутом, где террасами поднимались строения, и на левом, покрытом лугами, по
которому разбегались тропинки, терявшиеся в плотной черноте хвойных лесов.
Далекие кулисы гор там, где долина сужалась, были окрашены в синевато-серый
цвет. Поднялся ветер, вечерний холодок давал себя знать.
- Нет, говоря по правде, я не нахожу все это уж таким потрясающим, -
заметил Ганс Касторп. - А где же у вас тут глетчеры, фирны, мощные горные
гиганты? Эти вершинки вон там, по-моему, не бог весть как высоки.
- Нет, они высокие, - возразил Иоахим. - Видишь, где проходит граница
лесов? Она почти всюду очень отчетлива, там кончаются ели, а с ними
кончается все и уже ничего нет, только скалы, как ты, вероятно, заметил.
Видишь, справа от Шварцхорна - высокий зубец? Там есть даже глетчер! Вон то,
синее... Он не велик, но это настоящий глетчер, все как полагается, глетчер
Скалетта. А там - Пиц Мишель и Тинценхорн, отсюда их не видно, они всегда
покрыты снегом, круглый год.
- Вечным снегом, - проговорил Ганс Касторп.
- Да, если хочешь, вечным. Все эти горы, конечно, очень высоки. Но ты
подумай, ведь мы сами находимся отчаянно высоко. Тысяча шестьсот метров над
уровнем моря. Поэтому мы их высоты и не замечаем.
- Да, ну и лезли же мы сегодня вверх! Признаюсь, меня прямо жуть брала!
Тысяча шестьсот метров! Это приблизительно пять тысяч футов, если не
ошибаюсь. В жизни своей не был на такой высоте. - И Ганс Касторп с
любопытством глубоко вдохнул в себя чуждый ему воздух. Он был свеж - и
только. В нем не хватало ароматов, содержания, влаги, он легко входил в
легкие и ничего не говорил душе.
- Превосходно! - заметил он из вежливости.
- Да, воздух тут знаменитый. Впрочем, местность показывает себя сегодня
вечером не с лучшей стороны. Иногда все видно гораздо яснее, особенно при
снеге. Но в конце концов эти пейзажи быстро надоедают. Нам всем здесь
наверху они ужасно надоели, можешь мне поверить, - закончил Иоахим, и его
губы скривились гримасой отвращения. У Ганса Касторпа невольно возникло
чувство, что Цимсен преувеличивает, не владеет своим раздражением, - что
было опять-таки на него непохоже.
- Как странно ты говоришь, - заметил Ганс Касторп.
- Разве я говорю странно? - спросил Иоахим с некоторой тревогой и
повернулся к двоюродному брату...
- Нет, нет, прости, это только так, минутное впечатление! - поспешил
заверить его Ганс Касторп. Он имел в виду выражение Иоахима "нам здесь
наверху", ибо тот употребил его уже два или три раза, оно-то и казалось
Гансу Касторпу странным, чем-то пугало и вместе с тем манило.
- Как видишь, наш санаторий расположен выше курорта, - продолжал
Иоахим. - На пятьдесят метров. В проспекте сказано сто, но на самом деле
всего на пятьдесят. Выше всех стоит санаторий "Шацальп", - в той стороне,
отсюда не видно. Зимой им приходится спускать свои трупы на бобслеях{18},
так как дороги становятся непроходимыми.
- Свои трупы? Ах, да! Но послушай, - воскликнул было Ганс Касторп. И
вдруг им овладел смех, бурный, неудержимый смех этот смех так потряс его
грудную клетку, что несколько одеревеневшее от резкого ветра лицо молодого
человека даже скривилось болезненной гримасой. - На бобслеях! И ты об этом
рассказываешь совершенно спокойно? Ну, знаешь, за эти пять месяцев ты стал
прямо циником!
- И вовсе не циником, - возразил Иоахим, пожав плечами. - Почему? Ведь
трупам все равно... Впрочем, может быть, здесь у нас и становятся циниками.
Сам Беренс - настоящий старый циник, а кроме того, чудесный малый, бывший
корпорант и, как видно, блестящий хирург. Потом есть еще Кроковский -
ассистент Беренса, ничего не скажешь, толковая голова. В проспекте особенно
подчеркивается его деятельность. Дело в том, что он занимается с пациентами
расчленением души.
- Чем он занимается? Расчленением души? Вот гадость! - воскликнул Ганс
Касторп, и тут его веселье перешло все границы: он уже не мог владеть собой.
После всего, что ему пришлось услышать, это "расчленение души" переполнило
чашу, и он так начал хохотать, что слезы потекли у него из-под руки, которой
он, наклонившись вперед, прикрыл глаза. Иоахим тоже искренне рассмеялся -
смех, казалось, его успокоил, - и когда лошади шагом доставили их по крутой
и извилистой подъездной аллее к главному входу интернационального санатория
"Берггоф", молодые люди вышли из экипажа в самом веселом расположении духа.

НОМЕР 34

Справа, между воротами и крытым подъездом, находилась будка портье
оттуда вышел служащий, по внешности француз, - он перед тем сидел у телефона
и читал газету француз был в такой же серой ливрее, как и хромой на
вокзале, и он повел их куда-то через ярко освещенный вестибюль, по левую
сторону которого находились гостиные. Ганс Касторп мимоходом заглянул в них
- они были пусты.
- А где же пациенты? - спросил он.
Иоахим ответил:
- Лежат на воздухе. Сегодня мне дали отпуск, так как я должен был
встречать тебя. А обычно я после ужина тоже лежу.
Еще немного, и Ганс Касторп опять расхохотался бы.
- Что? Вы лежите на балконе даже ночью, в туман? - спросил он
дрогнувшим голосом...
- Да, таково предписание врачей, с восьми до десяти. А теперь пойдем,
посмотри свою комнату и вымой руки.
Они вошли в лифт, который обслуживал француз. Пока они поднимались,
Ганс Касторп вытер глаза.
- Фу, даже устал от смеха... Совсем обессилел, - сказал он, дыша ртом.
- Ты мне нарассказал таких чудес... А уж насчет расчленения души - это
переполнило чашу, всему есть предел! Потом я, вероятно, все-таки немного
устал от путешествия, У тебя тоже зябнут ноги? А лицо почему-то горит...
Даже неприятно. Наверное, сейчас будет ужин? Я, кажется, проголодался. Как у
вас тут наверху - кормят прилично?
Они шли по коридору, и дорожка из кокосовых волокон совершенно
заглушала их шаги. Сквозь молочные колокольчики абажуров с потолка лился
бледный свет. Стены, выкрашенные масляной краской и словно отлакированные,
поблескивали жесткой белизной. Откуда-то появилась медицинская сестра в
белом чепце и в пенсне, шнурок она заложила за ухо вероятно, протестантка,
- видно, что в ней нет настоящей преданности своей профессии, ее снедает
любопытство и угнетает скука. В двух местах коридора перед белыми
лакированными дверями стояли какие-то баллоны - пузатые, с короткими
горлами, но спросить, для чего они, Ганс Касторп забыл.
- Вот и твоя комната, - сказал Иоахим, - номер тридцать четвертый.
Справа - я, слева - русская супружеская чета, - правда, они несколько
распущенны и шумливы, но иначе нельзя было устроить. Ну как?
Двери были двойные, между ними вешалка для платья. Иоахим включил
верхний свет, и в его трепетной ясности комната показалась Гансу Касторпу
уютной и мирной: белая практичная мебель, белые плотные обои - их можно было
мыть, - чистенький линолеум на полу и холщовые занавески, на которых
согласно современным вкусам был выткан несложный веселенький узорчик. В
открытую настежь балконную дверь видны были огни в долине и доносилась
далекая танцевальная музыка. К приезду кузена добряк Иоахим поставил в вазу
на комоде букетик цветов, все, что удалось собрать после покоса, - пучок
кашки и несколько колокольчиков, сорванных им собственноручно на горных
склонах.
- Очень мило с твоей стороны, - сказал Ганс Касторп. - А какая
симпатичная комната! Тут можно спокойно и приятно прожить две-три недели!
- Два дня тому назад здесь умерла одна американка, - вдруг сказал
Иоахим. - Беренс сразу предупредил, что она не дотянет до твоего приезда и
можно будет отдать эту комнату тебе. При ней был ее жених, английский
морской офицер, но не скажу, чтобы он владел собой. То и дело выбегал в
коридор и плакал, точно мальчишка. А потом начинал втирать в кожу кольдкрем
- он побрился и от слез жгло щеки. Вечером у американки кровь хлынула
горлом, два кровотечения - и конец. Но ее унесли вчера утром, и потом тут,
конечно, все выпарили формалином, он, знаешь ли, считается в таких случаях
отличным средством.
Ганс Касторп слушал кузена с какой-то взволнованной рассеянностью.
Засучив рукава и став перед объемистым умывальником, никелированные краны
которого поблескивали в электрическом свете, он неприметно скользнул