Чтение 29–й страницы книги ~Волшебная гора~

свежим, с чистенькими облачками, ясным небом и нежарким солнцем, озарявшим
горные склоны и долины, которые снова зазеленели, как и полагается летом,
ибо выпавший снег был обречен на быстрое таяние.
Все, видимо, старались отдать дань воскресному дню и как-то выделить
его в этом стремлении и администрация и больные поддерживали друг друга. За
первым же завтраком был подан песочный пирог, возле каждого прибора стояла
вазочка с цветами - дикими горными гвоздиками и даже альпийскими розами,
причем мужчины тут же вдели себе по цветку в петлицу (на прокуроре Параванте
из Дортмунда был даже фрак и крапчатый жилет) дамские туалеты оказались
особенно нарядными и воздушными, мадам Шоша явилась к завтраку в свободном
кружевном матине с откидными рукавами и когда застекленная дверь, как
обычно, с треском захлопнулась за ней, она повернулась лицом к залу, как бы
грациозно представилась сидящим, а уже потом крадущейся походкой скользнула
к своему столу матине так удивительно шло ей, что учительница из
Кенигсберга сейчас же начала восторгаться. Даже варварская чета, сидевшая за
"плохим" русским столом, отдала дань божьему празднику, и супруг сменил
кожаную куртку на что-то вроде короткого сюртука, а теплые сапоги - на
кожаные ботинки правда, на шее у супруги болталось все то же грязноватое
боа из перьев, но под ним оказалась зеленая шелковая блузка с рюшем у
ворота. Увидев их обоих, Ганс Касторп насупился и покраснел, что здесь,
впрочем, случалось с ним весьма часто.
Сейчас же после второго завтрака на террасе зазвучала музыка, оркестр
состоял из медных и деревянных духовых инструментов и играл то бравурные, то
мечтательные пьесы до самого обеда. Во время концерта лежание на воздухе
было не обязательно. Правда, иные вкушали услады слуха, расположившись на
своих балконах, два-три шезлонга были заняты и в садовом павильоне, но
большинство больных сидело за белыми столиками на крытой галерее, а более
легкомысленная часть публики, решив, что стулья - это слишком почтенно,
расположились на каменных ступенях, которые вели в сад, и здесь царило
веселое оживление собрались молодые люди обоего пола - большинство из них
Ганс Касторп уже знал в лицо или по фамилии: Гермина Клеефельд и господин
Альбин, который пустил по кругу большую цветастую коробку шоколадных конфет
и всех угощал, но сам не ел, а, приняв покровительственный вид, курил
сигарету с золотым мундштуком затем губастый юнец из "Союза однолегочных"
фрейлейн Леви, худая девица с лицом цвета слоновой кости пепельный блондин
по фамилии Расмуссен, чьи вялые руки висели, словно плавники, на уровне
груди госпожа Заломон из Амстердама, одетая в красное платье, - пышнотелая
особа, тоже присоединившаяся к молодежи человек с редеющей шевелюрой,
который умел играть марш из "Сна в летнюю ночь", - он пристроился у нее за
спиной и сидел, охватив острые колени и не спуская мутных глаз с ее смуглого
затылка рыжеволосая барышня из Греции еще одна девица неизвестной
национальности с лицом тапира прожорливый подросток в толстых очках еще
один мальчик лет пятнадцати - шестнадцати, с моноклем, - когда он
покашливал, то подносил к губам мизинец с длиннейшим ногтем, похожим на
совок для соли, - явный осел, - и другие.
Этот мальчик с длинным ногтем, как начал шепотом рассказывать Иоахим,
был лишь слегка нездоров, когда приехал, температуры - никакой отец его,
врач, отправил сына сюда наверх только в целях профилактики, и, по
заключению гофрата, он должен был пробыть в санатории самое большее месяца
три. И вот теперь, через три месяца, у него температура поднимается до
37,8-38 и болезнь очень развилась. Правда, он ведет такой неразумный образ
жизни, что его следовало бы отхлестать по щекам.
Двоюродные братья сидели несколько в стороне, за отдельным столиком,
ибо Ганс Касторп курил, попивая черное пиво, которое он взял с собой из
столовой, и минутами ему даже казалось, что у сигары прежний вкус. Слегка
захмелев от пива и от музыки, действовавших на него как обычно, он сидел,
приоткрыв рот, склонив голову набок, и созерцал покрасневшими глазами
беззаботную курортную жизнь вокруг себя, причем сознание, что у всех этих
людей происходит внутри процесс разрушения, который так трудно остановить, и
у большинства легкий жар, не только не мешало, но придавало всему какое-то
своеобразие, даже обаяние. За столиками пили жемчужно пенившийся лимонад, а
на крыльце снимались. Иные обменивались почтовыми марками, рыжая барышня из
Греции рисовала в блокноте господина Расмуссена, сидевшего на большом камне,
но потом ни за что не хотела показать рисунок и, смеясь и открывая широко
расставленные зубы, вертелась туда и сюда, так что ему долго не удавалось
вырвать у нее блокнот. Гермина Клеефельд сидела на ступеньках и, полузакрыв
глаза, постукивала в такт музыке свернутой газетой, в то время как господин
Альбин старался приколоть к ее груди пучочек полевых цветов губастый
подросток, пристроившись у ног фрау Заломон, болтал, задрав к ней голову, а
лысеющий пианист не отрываясь продолжал смотреть на ее затылок.
Наконец к обществу пациентов присоединились и врачи, гофрат Беренс в
белом халате и доктор Кроковский - в черном. Они прошли вдоль столиков,
причем гофрат обращался почти к каждому с добродушной шуткой, и его путь
обозначился струей оживления затем они спустились к молодежи, женская часть
которой, ревниво поглядывая друг на друга и теснясь, тотчас обступила
доктора Кроковского, а гофрат в честь воскресного дня стал показывать
мужчинам фокус со шнурками на ботинках: он поставил свою ножищу на
ступеньку, распустил шнурки, взял их особым образом в одну руку и ухитрился
без помощи другой снова зашнуроваться крест-накрест так крепко, что все
дивились многие попытались проделать то же самое, но тщетно.
Позднее на террасе появился и Сеттембрини опираясь на горную палку,
вышел он из столовой, одетый все в тот же ворсистый сюртук и желтоватые
брюки лицо его, как обычно, выражало живой ум и скептическое лукавство он
посмотрел вокруг, устремился к столику, за которым сидели двоюродные братья,
воскликнул: "А, браво!" - и попросил разрешения подсесть к ним.
- Пиво, табак и музыка! - воскликнул он. - Вот ваше отечество! Я вижу,
инженер, что у вас есть вкус к национальному духу. Вы - в своей стихии, это
меня радует. Разрешите же и мне приобщиться к гармонии ваших чувств.
Ганс Касторп весь подобрался - он сделал это, едва завидев итальянца. И
сказал:
- Поздненько же вы приходите, господин Сеттембрини, концерт уже скоро
кончится. Разве вы не охотник послушать музыку?
- Я не люблю слушать ее ни по команде, ни по календарю, - отозвался
Сеттембрини. - Не люблю, когда от нее несет аптекой и она предписывается мне
сверху из санитарных соображений. Я, видите ли, все же дорожу той свободой и
теми остатками человеческого достоинства, которые у нас тут еще сохранились.
И при таких мероприятиях - я лишь гость, как вы гость здесь у нас, только в
более широком смысле забегаю на четверть часика, а потом иду опять своими
путями. Это дает мне иллюзию независимости... Разумеется, всего-навсего
иллюзию, но ничего не поделаешь, раз она доставляет известное
удовлетворение. Вот ваш кузен - другое дело. Для него хождение на музыку -
вроде службы. Не правда ли, лейтенант, вы видите в этом как бы часть своих
служебных обязанностей? О, я понимаю, вы знаете способ сохранять и в рабстве
свою гордость! Фокус, ошеломляющий фокус! Не каждый европеец способен
проделать его. Музыка? Вы, кажется, спросили меня - разве я не любитель
музыки? Ну, если вы говорите "любитель" (Ганс Касторп не помнил, чтобы он
употребил это слово), то термин выбран неплохо, в нем есть оттенок нежного
легкомыслия. Хорошо, согласен. Да, я любитель музыки, но из этого еще не
следует, что я ее особенно почитаю, как почитаю и люблю хотя бы слово, ибо
оно - носитель духа, орудие прогресса, блистательно взрыхляющий землю
плуг... А музыка... в ней есть что-то недосказанное, сомнительное,
безответственное, индифферентное. Вероятно, вы возразите мне, что в музыке
мажет быть и ясность. Но и природа может быть ясной, какой-нибудь там
ручеек... А разве нам от этого легче? Это же не подлинная ясность, а
какая-то туманная, ничего не говорящая, ни к чему не обязывающая, ясность
без последствий, и потому - опасная, ибо соблазняет нас на ней успокоиться.
Придайте музыке патетический характер. Допустим, что она воспламенит наши
чувства. Но ведь дело в том, чтобы воспламенить наш разум! Казалось бы,
музыка - само движение, но я все-таки подозреваю ее в квиетизме{158}.
Позвольте мне выразиться парадоксально: у меня политическая неприязнь к
музыке.
Тут Ганс Касторп не удержался и ударил себя по коленке - таких вещей он
еще в жизни своей не слыхивал.
- Все-таки подумайте об этом! - продолжал Сеттембрини. - Музыка
неоценима как величайшее средство воодушевления, как сила, которая влечет
нас ввысь и вперед, если дух уже подготовлен для ее воздействия. Но
литература, как видно, опередила ее. Сама по себе музыка не двинет мир
дальше. Сама по себе музыка - опасна. А лично для вас, инженер, она особенно
опасна. Я это сразу понял по вашему лицу, когда вошел.
Ганс Касторп рассмеялся:
- Ах, на мое лицо смотреть не следует, господин Сеттембрини. Вы не
поверите, как на меня влияет воздух у вас наверху. Акклиматизироваться мне
труднее, чем я думал.
- Боюсь, что вы ошибаетесь.
- Нет, нисколько! И черт его знает, почему я здесь все время чувствую
жар и усталость.
- А я нахожу, что за концерты мы все-таки должны быть благодарны
администрации, - рассудительно заметил Иоахим. - Вы подходите к вопросу о
музыке с более высокой точки зрения, господин Сеттембрини, ну, как писатель
и тут я с вами спорить не берусь. Но все же, по-моему, в данном случае надо
быть благодарным за то, что нам дают хоть немного музыки. Я сам далеко не
так уж музыкален, да и пьесы, которые здесь исполняются, не бог весть что,
не классическая и не современная музыка, а просто - духовая. И тем не менее
даже такая приятно разнообразит жизнь удачно заполняет несколько часов
делит их и заполняет каждый, - словом, вносит в них какое-то содержание, а
ведь здесь часы, дни и недели обычно пролетают попусту. Видите ли, такой
непритязательный концертный номер продолжается, скажем, минут семь, не
правда ли, и они что-то составляют для вас, у них есть конец и начало, они
выделяются из всего остального и по крайней мере не обречены потонуть в
безнадежной рутине здешней жизни. Кроме того, эти пьесы делятся на