видите. Я очень к ним привык. Смесь средней крепости, весьма пряная, но язык
не раздражает. Любит, чтобы не стряхивали пепел как можно дольше, я
стряхиваю от силы два раза. Конечно, и у нее бывают свои капризы, но
контроль при производстве, видимо, весьма тщательный, ибо качества "Марии"
необыкновенно устойчивы и курится она очень ровно. Разрешите вам предложить?
______________
* Десертные сигары (испанск.).
- Благодарю, мы ведь можем обменяться.
И они вынули свои портсигары.
- У этой есть порода, - сказал гофрат, протягивая сигару своей марки. -
Темперамент, знаете ли, плоть и кровь. "Санкт-Феликс-Бразиль", я всегда был
верен этому типу. Уносит все заботы, обжигает, как водка, а под конец в ней
чувствуется что-то огненное. При сношениях с ней рекомендуется некоторая
сдержанность, нельзя курить одну за другой, мужская сила этого не
выдерживает. Но уж лучше один раз хватить как следует, чем целый день сосать
водяные пары...
Они вертели в пальцах подарки, которыми обменялись, ощупывали с видом
знатоков стройные тельца сигар казалось, в косых, слегка приподнятых, точно
ребра, и местами чуть отстающих верхних листьях, в сети их жилок, которые
как будто пульсировали, в слегка шероховатой коже, в игре света на их краях
и поверхностях таится подобие чего-то органического, живого.
Ганс Касторп выразил вслух эту мысль.
- Такая сигара точно живая. Она точно дышит. Дома мне как-то взбрело в
голову держать "Марию" в герметическом жестяном ящике, чтобы предохранить от
сырости. И можете себе представить - она умерла. Примерно через неделю она
погибла - в ящике лежали какие-то кожистые трупы.
И они принялись обмениваться опытом - как лучше хранить сигары,
особенно импортные, которые гофрат предпочитал всем прочим. Он бы всегда
курил только крепкие "Гаванны", заявил Беренс, но, к сожалению, он их плохо
переносит: две маленькие "Генри Клей", которыми он как-то в обществе слишком
увлекся, по его словам, едва его в гроб не вогнали.
- Курю я их как-то за кофе - две подряд, - начал он рассказывать, - и
никаких сомнений у меня не возникает. Но докурил и невольно спрашиваю себя -
что же это со мной творится? Какое-то странное состояние, совершенно
необычное, никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Домой я добрался с
большим трудом, а когда добрался - тут уж меня совсем скрутило. Ноги
ледяные, знаете ли, холодный пот по всему телу, лицо побелело как мел, с
сердцем - черт знает что, пульс то нитевидный, едва прощупывается, то бац,
бац, мчится опрометью, а в голове такое возбуждение, понимаете ли... Словом,
я был уверен, что отплясался. Я говорю - отплясался, потому что именно это
слово тогда пришло мне на ум, чтобы охарактеризовать мое состояние. Ведь
было мне, собственно говоря, очень весело... Я чувствовал даже какую-то
праздничную приподнятость, хотя вместе с тем испытывал невероятный страх,
вернее - весь я был во власти страха... Но ведь страх и праздничная
приподнятость не исключают друг друга. Парнишка, которому предстоит впервые
взять девчонку, тоже боится, и она боится, и все-таки они тают от
блаженства. Я тоже чуть не растаял: грудь ходуном ходит, ну, думаю, сейчас я
упляшу отсюда. Но тут Милендонк взяла меня в оборот и нарушила мое
настроение. Пошли холодные компрессы, растирания щетками, укол камфоры, -
словом, она сохранила мою жизнь для человечества.
Ганс Касторп, на правах пациента, продолжал сидеть, подняв голову и
глядя на Беренса мысль молодого человека усиленно работала, это было видно
по его лицу он заметил, что синие влажные глаза гофрата, по мере того как
он рассказывал, начали слезиться.
- А ведь вы иногда пишете красками, господин гофрат, - вдруг сказал он.
Гофрат отступил с притворным изумлением.
- Да что вы? Как это вы догадались, юноша?
- Прошу прощения. Я случайно слышал разговор... А сейчас вспомнил.
- Ну, тогда я и отпираться не стану. У всех у нас есть слабости.
Бывает! Иногда пишу. A ch'io o o ittore*, как говорил некий испанец.
______________
* Я тоже художник (итал.).
- Пейзажи? - снисходительно и словно мимоходом спросил Ганс Касторп. В
данную минуту такой тон казался ему допустимым.
- Сколько угодно! - ответил гофрат смущенно и хвастливо. - И пейзажи, и
натюрморты, и животных - отважный витязь ни перед чем не отступает.
- Но не портреты?
- Иногда случается и портреты. А вы что - хотите заказать мне свой?
- Ха-ха! Вовсе нет! Но с вашей стороны было бы очень любезно, если бы
вы при случае показали нам ваши произведения.
Иоахим, с удивлением смотревший на двоюродного брата, поспешил заверить
гофрата, что, конечно, он окажет им большую любезность.
Беренс был польщен, он был в восторге и необыкновенно воодушевился. Он
даже покраснел, и, казалось, слезы, стоявшие в его глазах, сейчас польются
по-настоящему.
- Да пожалуйста! - воскликнул он. - С величайшим удовольствием! Хоть
сейчас, если вам интересно! Идемте, идемте в мою хижину, я угощу вас кофе
по-турецки! - Он схватил молодых людей за руки, поднял со скамьи и, повиснув
между ними, повел по усыпанной гравием дорожке к своей квартире, которая,
как им было известно, находилась совсем рядом, в юго-западном флигеле
берггофского дома.
- Я ведь и сам когда-то пробовал свои силы в этой области, - заявил
Ганс Касторп.
- Что вы говорите? И по-настоящему? Маслом?
- Нет, нет, дальше нескольких акварелей дело не пошло. Так, корабль,
видик на море, словом, ребячество. Но я очень люблю смотреть картины и
потому осмелился...
Эти слова несколько успокоили Иоахима, встревоженного столь неожиданным
любопытством кузена: поэтому-то Ганс Касторп - больше для него, чем для
гофрата - и сослался на свои собственные попытки заняться живописью. Гофрат
и его гости дошли до флигеля: здесь не было роскошного портала с фонарями по
бокам, как на той стороне здания, где находился главный подъезд. Две
закругленных ступеньки вели к дубовой двери, которую гофрат отпер
ручкой-ключом, висевшей среди его огромной связки ключей. При этом его
пальцы дрожали нет, он решительно нервничал. Они вошли в прихожую с
вешалкой, и Беренс водрузил на нее свой цилиндр. Открыв стеклянную дверь в
коридорчик, который был отделен этой дверью от остальной части здания и куда
выходили с обеих сторон комнаты этой небольшой частной квартирки, он позвал
горничную и отдал ей соответствующие распоряжения. Затем, игриво и витиевато
ободряя своих гостей, распахнул перед ними одну из дверей справа.
В квартире было несколько комнат, обставленных в банальнейшем стиле
буржуазных квартир, с окнами на долину, все - проходные и разделенные не
дверями, а только портьерами: столовая в "старонемецком" стиле, кабинет с
письменным столом, над которым висела студенческая шапочка и две скрещенных
рапиры, с пушистым ковром, книжными шкафами и диваном, затем "курительная" в
"турецком" стиле. Во всех комнатах стены были увешаны творениями кисти
гофрата, и гости вежливо устремили на них свои взоры, готовые всем
восхищаться. Здесь было много портретов почившей супруги гофрата - и
писанных маслом, и просто фотографических карточек, стоявших на письменном
столе. Эта несколько загадочная блондинка многократно была изображена в
воздушных струящихся одеждах, руки ее были сложены на левом плече, но не
крепко, а так, что кончики пальцев лишь слегка соприкасались, глаза либо
воздеты к небу, либо опущены долу и спрятаны под длинными косыми стрелками
ресниц: только прямо перед собой, на зрителя, не смотрела покойница ни на
одном портрете.
В большинстве же своем это были горные пейзажи, горы, покрытые снегом
или зеленью еловых лесов, горы, окутанные дымкой высоты, и горы, резкие
сухие очертания которых четко выступали на темно-синем небе, - явное влияние
Сегантини{356}. Затем хижины альпийских пастухов, пузатые коровы, стоявшие
или лежавшие на залитом солнцем лугу, поднос с овощами и ощипанной курицей,
свернутая сизая шея которой свешивалась вниз, типы горцев и многое еще в том
же роде. Все это было написано в манере какого-то беспардонного
дилетантизма, лихо наляпанными мазками, причем нередко казалось, что краску
выдавливали прямо из тюбика на холст, так что она потом долго не сохла, -
при грубых ошибках этот прием иной раз помогает. Точно на выставке ходили
кузены вдоль стен, рассматривая плоды творчества хозяина, а он время от
времени уточнял какой-нибудь сюжет, но больше молчал и, наслаждаясь их
вниманием, с горделивым смущением мастера останавливал взгляд то на одном,
то на другом произведении, на котором останавливались взгляды гостей.
Портрет Клавдии Шоша висел в кабинете, между окон, - Ганс Касторп узнал ее
еще в дверях, хотя портрет имел лишь отдаленное сходство с оригиналом. Но он
нарочно не смотрел туда и удерживал Иоахима и гофрата в столовой, сделав
вид, что восхищен видом зеленой долины Зергиталь с синеватыми глетчерами на
заднем плане затем, по собственному почину, решительно перешел в "турецкий"
кабинет, который тоже тщательно осмотрел и похвалил. И далее занялся
изучением той стены гостиной, где была дверь, время от времени призывая
Иоахима высказать свое одобрение. Наконец он обернулся и спросил с
обдуманной нерешительностью:
- А... ведь знакомое лицо?
- Узнаете? - с радостной готовностью подхватил Беренс.
- Ну, конечно, ошибиться невозможно, это та дама за "хорошим" русским
столом, у нее еще французская фамилия...
- Верно, Шоша. Очень приятно, что вы нашли сходство.
- Удивительное! - врал Ганс Касторп, не столько от неискренности,
сколько от сознания, что не будь у него рыльце в пушку, он так и не узнал
бы, кто на портрете изображен, - как не узнал бы и Иоахим, добрый, обманутый
Иоахим, ибо двоюродный брат перехитрил его но сейчас после тумана, который
напустил Ганс Касторп, Иоахим прозрел, окончательно прозрел.
Шилова Юлия
Андреев Николай
Маккефри Энн
Доценко Виктор
Курылев Олег
Каргалов Вадим