верхней перекладине костыля, привязывал его за спину на манер рюкзака,
сжимал его ручку вместе с нижней перекладиной костыля; однако самым простым
и наименее утомительным оказался следующий: я брал ручку чемодана в рот, и,
таким образом, всю тяжесть ноши принимала на себя моя нижняя челюсть.
кого-нибудь на дороге, я ставил чемоданчик на землю и пережидал, пока он или
она пройдет. Это избавляло меня от недоуменных взоров, от взглядов, кинутых
через плечо, что по молодости лет возмущало и обижало меня.
нередко забавлялся, доводя в воображении эту ситуацию до комической
развязки. Меня подмывало пройти мимо встречного с чемоданчиком в зубах,
затем внезапно бросить его наземь и залаять по-собачьи или же, повизгивая,
присесть на "задние лапы", словно выпрашивая подачку.
увидев такое зрелище, включился бы в игру и любезно сказал: "Идем со мной,
собачка, я угощу тебя косточкой". Встреча с таким человеком меня искренне
порадовала бы.
знакомое каждому калеке, которому приходится передвигаться по улицам,
проталкиваться в толпе, садиться в трамваи и поезда. Мало-помалу я научился
воспринимать эти тяготы как нечто неизбежное, как часть своей жизни и вскоре
постиг искусство пользоваться любой возможностью для отдыха: прислонившись к
стене, или ухватившись за перила, или оперев обо что-то костыль так, чтобы
руке на какую-то секунду стало легче.
использовало любую передышку, я продолжал без помех думать о своем. Таким
образом, возвращаясь воскресным вечером в свои меблированные комнаты, я то и
дело останавливался, схватившись за забор, опершись о перила, короче говоря,
вел себя так, что легко мог сойти за ненормального.
был обыкновенный пансион средней руки, в каком селятся люди, уверенные, в
отличие от бездомных бродяг, что у них всегда будет крыша над головой. Но
там царила своя особая атмосфера.
музыкальных инструментах, видимо продолжая традицию кого-то из старых
жильцов, сумевшего привлечь в компанию людей себе под стать - с музыкальными
способностями.
газом, нафталином, затхлостью и лежалым бельем. Из гостиной и из кухни
доносился шум, свидетельствующий о том, что люди тут не сидят сложа руки; к
жильцам часто приходили гости, все время кто-нибудь играл на пианино.
себя среди них как воробышек, попавший в клетку к канарейкам. Их правила
поведения заметно отличались от тех, которые были приняты в нашей семье или
среди обитателей Уоллоби-крик.
скрытнее на этот счет был жилец, тем больше его уважали. Размер заработка
хранился в глубокой тайне, раскрытие которой уменьшило бы престиж этих людей
и обрекло их на снисходительное отношение со стороны тех, кто зарабатывал
больше. Они всеми способами старались создать впечатление, будто получают
солидное жалованье и занимают ответственные посты.
восторженности, избегая похвал. Тем не менее они считали, что между ними
царит дружба. Мне казалось, что они вынуждены скрывать друг от друга свои
жизненные обстоятельства, потому что каждый из них как-то угрожает
благополучию другого. Все были убеждены, что располагают втайне сведениями,
которые, узнай их кто-либо другой, могут помочь тому сделать карьеру и
занять более высокое положение в обществе. А секреты успеха не должны
разглашаться.
все были разные.
сентиментальна, но эти свойства непрерывно сталкивались с практической
сметкой - качеством, необходимым для содержательницы меблированных комнат.
Порой одерживала верх одна сторона характера, порой другая.
содержала его на доходы от пансиона, а он только и знал, что слонялся по
кухне, делая вид, что чем-то занят, всем мешал и раздражал ее. Она
презрительно называла его "старый Берт". У него были плохо подогнанные
искусственные челюсти, которые постоянно щелкали, когда он говорил, он носил
очки с толстыми линзами и при их помощи изучал результаты скачек,
печатавшиеся в "Геральде".
жильцам. Она гордилась их талантами, считая, что они придают ее заведению
известный блеск, и когда жильцы сходились к обеду, она, приветливо улыбаясь,
говорила: "А у меня для вас приготовлено сегодня что-то вкусненькое".
свободное время он выступал на разных концертах. В пансионе же он пел просто
ради удовольствия. При встрече с нами в коридоре он иногда разражался арией,
не забывая принять позу оперного артиста. Он обязательно исполнял
какой-нибудь куплет, когда мы садились завтракать, а по вечерам пел нам под
аккомпанемент своей жены-пианистки. Он был весел, всегда улыбался и
относился к своему голосу как к доброму другу, с которым не хотел бы
расстаться ни за что на свете.
для нашего развлечения, но вот Мэми Фультон занималась музыкой "всерьез", и
при некоторой настойчивости ее можно было уговорить "исполнить" на пианино
ту или иную музыкальную пьесу. При этом она всегда заранее извинялась за
плохую игру, ссылаясь на то, что еще недостаточно разучила вещь, или на то,
что она не в настроении. Затем она чаще всего называла один этюд Шопена. Я
как-то сказал ей, что это произведение выражает в музыке то, что я хотел бы
выразить словами, и она часто играла его. Вещь посвящалась мне.
улыбками - одной, когда садилась за стол, и другой, когда вставала из-за
стола. Ей было лет двадцать с чем-то, она была излишне полна, с кудрявыми
темными волосами, с застенчивыми глазами. Платья никогда не сидели на ней
хорошо. Одежда и обувь были всегда ей малы - покупая, она обычно называла
размер номером меньше, чтобы показаться изящнее, чем была на самом деле.
отравлявшие ей жизнь. В гостиной она выбирала кресло с высокими
подлокотниками, которые скрывали бы ее полноту. Предпочитала темные уголки и
делала все, чтобы не привлекать к себе внимания.
она переходила на специальную диету и в эти дни съедала за обедом лишь
немного мяса и овощей; затем следовала минута болезненной нерешительности,
после чего она украдкой брала с блюда кусок сладкого пирога и поспешно с ним
расправлялась.
как-то вечером, когда я признался ей, что деньги интересуют меня очень мало.
него были седые усы, он был хорош собой и с восторгом отзывался о прекрасных
фигурах австралийских девушек. Зато ей нравился мистер Гулливер, - он тоже
"всерьез" играл на пианино. Женщины его не интересовали. "Моя единственная
страсть - музыка", - сказал он как-то, обмениваясь понимающим взглядом с
Мэми.
роста, с черными усиками и рассеянным видом. Он щеголял в ботинках,
начищенных до блеска, и носил портфель; каждое утро в пять минут девятого он
выходил из пансиона. Возвращался он в шесть часов вечера, умывался, садился
за пианино и играл до обеда, который обычно подавался в половине седьмого.
После обеда, если пианино было свободно, он снова садился за него. Заметив,
что его слушают с удовольствием, он мог играть весь вечер напролет. "Вот тут
очень трудное место, его надо играть, перекрестив руки", - сказал он мне
как-то вечером, внимательно вглядываясь в стоявшие перед ним на пюпитре ноты
прелюдии Рахманинова.
приоткрыв рот и вперив взгляд в засиженный мухами карниз. Играя Бетховена,
он не отрывал сурового напряженного взгляда от клавиатуры, губы его были
плотно сжаты, время от времени он вскидывал голову. Взяв последний аккорд,
он ронял руки на колени и замирал на мгновение, после чего поворачивался к
нам, моргал и несколько раз встряхивал головой, словно приходя в себя после
обморока.
объяснял он нам.
самого себя за пианино. Иногда мне казалось, что музыка уносит его на
золотых крыльях в царство мечты, где его приветствуют толпы людей, где
мужчины кричат "браво", а красивые женщины не сводят с него восхищенных
взоров.
превосходства. Он мнил себя выше тех, кто не понимал и не ценил музыки, и
поскольку большинство людей не получает музыкального образования, он шагал
по жизни, любуясь и восхищаясь собой. Он старался приобщить и других к
пониманию музыки, но, делая это, не делился своими познаниями, а милостиво
приносил их в дар.
разъяснять погруженным в молчание слушателям, что это произведение
представляло собой шаг вперед в творчестве Бетховена, Баха или Шопена и что
ему - мистеру Гулливеру - потребовались три месяца, чтобы овладеть им, да и
Корнев Павел
Посняков Андрей
Перумов Ник
Гюго Виктор
Посняков Андрей
Маккарти Кормак