подаренные им, тщательно откладывала, должно быть,
не хотела брать его подарков. Это оскорбило его больше,
чем все ее злые слова.
Кончив укладку, присела к ночному столику, очинила
перо и принялась писать медленно, с трудом, выводя,
точно рисуя, букву за буквою. Он подошел к ней сзади на
цыпочках, нагнулся, заглянул ей через плечо и прочитал
первые строки:
"Александр Иванович.
Понеже царевич хочит ехать к папе а я отгаваривала штоп
не ездил токмо не слушаит зело сердитуит то исволь ваша
милость прислати за мной наискарян а лучшеп сам приехал
не увесбы мне силой а чай без меня никуды не поедит".
Половица скрипнула. Евфросинья быстро обернулась,
вскрикнула и вскочила. Они стояли, молча, не двигаясь,
лицом к лицу, и смотрели друг другу в глаза долгим
взглядом, точно так же, как тогда, когда он бросился на нее,
грозя ножом.
- Так ты и впрямь к нему?- прошептал он хрип-
лым шепотом.
Чуть-чуть побледневшие губы ее искривились тихою
усмешкою.
- Хочу - к нему, хочу - к другому. Тебя не спро-
шусь.
Лицо его исказилось судорогою. Одной рукой схва-
тил он ее за горло, другою за волосы, повалил и начал
бить, таскать, топтать ногами.
- Тварь! Тварь! Тварь!
Тонкое лезвие кортика-грифа, который носила она, оде-
ваясь пажем, и которым только что, вместо ножа, отрезала
от большого листа бумаги четвертушку для письма,-
сверкало на столе. Царевич схватил его, замахнулся. Он
испытывал безумный восторг, как тогда, когда овладевал
ею силою; вдруг понял, что она его всегда обманывала,
не принадлежала ему ни разу, даже в самых страстных
ласках, и только теперь, убив ее, овладеет он ею до кон-
ца, утолит свое неимоверное желание.
Она не кричала, не звала на помощь и боролась мол-
ча, ловкая, гибкая, как кошка. Во время борьбы он толкнул
стол, на котором стояла свеча. Стол опрокинулся. Свеча
упала и потухла. Наступил мрак. В глазах его, быстро,
точно колеса, завертелись огненные круги. Голоса урагана
завыли где-то совсем близко от него, как будто над самым
ухом, и разразились неистовым хохотом.
Он вздрогнул, словно очнулся от глубокого сна, и в то
же мгновение почувствовал, что она повисла на руке его,
не двигаясь, как мертвая. Разжал руку, которою все еще
держал ее за волосы. Тело упало на пол с коротким без-
жизненным стуком,
Его обуял такой ужас, что волосы на голове зашеве-
лились. Он далеко отшвырнул от себя кортик, выбежал
в Соседнюю комнату, схватил шандал с нагоревшими све-
чами, вернулся в спальню и увидел, что она лежит на полу
распростертая, бледная, с кровью на лбу и закрытыми
глазами. Хотел было снова бежать, кричать, звать на
помощь. Но ему показалось, что она еще дышит. Он упал
на колени, наклонился к ней, обнял, бережно поднял и
положил на постель.
Потом заметался по комнате, сам не помня, что делает:
то давал ей нюхать спирт, то искал пера, вспомнив, что
жженым пером пробуждают от обморока, то мочил ей
голову водою. То опять склонялся над нею, рыдая, цело-
вал ей руки, ноги, платье и звал ее, и бился головой об
угол кровати, и рвал на себе волосы.
- Убил, убил, убил, окаянный!..
То молился.
- Господи Иисусе, Матерь Пречистая, возьми душу
мою за нее!..
И сердце его сжималось с такою болью, что ему каза-
лось, он сейчас умрет.
Вдруг заметил, что она открыла глаза и смотрит на
него со странною улыбкою.
- Афрося, Афрося... что с тобою, маменька?.. Не
послать ли за дохтуром?..
Она продолжала смотреть на него молча, все с тою же
непонятною улыбкою.
Сделал усилие, чтобы приподняться. Он ей помог
и вдруг почувствовал, что она обвила его шею руками и
прижалась щекой к щеке его с такою тихою детски-довер-
чивой ласкою, как еще никогда:
- Что, испугался небось? Думал, до смерти убил?
Пустое! Не так-то легко бабу убить. Мы, что кошки, жи-
вучи. Милый ударит - тела прибавит!
- Прости, прости, маменька, родненькая!..
Она смотрела в глаза его, улыбалась и гладила ему
волосы с материнскою нежностью.
- Ах, мальчик ты мой, мальчик глупенький. Посмотрю
я на тебя - совсем дитятко малое. Ничего не смыслишь,
не знаешь ты нашего норова бабьего. Ах, глупенький, так,
ведь, и поверил, что не люблю? Поди-ка, я тебе на ушко
словечко скажу.
Она приблизила губы к самому уху его и шепнула
страстным шепотом:
- Люблю, люблю, как душу свою, душа моя, радость
моя! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть?
Лучше бы мне - душа моя с телом рассталась. Аль не
веришь?
- Верю, верю!..- плакал он и смеялся от счастия.
Она прижималась к нему все крепче и крепче.
- Ох, свет мой, батюшка мой, Алешенька, и за что
ты мне таков мил?.. Где твой разум, тут и мой, где твое
слово, тут и мое - где твое слово, тут и моя голова! Вся
всегда в воле твоей... Да вот горе мое: и все-то мы, бабы
глупые, злые, а я пуще всех.. Что же мне делать, коли та-
кову меня Бог бессчастную родил? Дал мне сердце несытое,
жадное. И вижу, что любишь меня, а мне все мало, чего
хочу, сама не знаю.. Что-то, думаю, что-то мальчик мой
такой тихонький да смирненький, никогда поперек слова
не молвит, не рассердится, не поучит меня, глупую? Ру-
ченьки его я над собою не слышу, грозы не чую. Не мимо-
де молвится: кого люблю, того и бью. Аль не любит? А ну-
ка рассержу его, попытаю, что из того будет... А ты -
вот ты каков! Едва не убил! Совсем в батюшку. Аж дух
из меня вон от страху-то. Ну, да впредь наука, помнить
буду и любить буду, вот как!..
Он как будто в первый раз видел эти глаза, горящие
грозным тусклым огнем, эти полураскрытые, жаркие губы;
чувствовал это скользящее, Как змея, трепещущее тело.
"Вот она какая!"-думал он с блаженным удивлением.
- А ты думал, ласкать не умею?- как будто уга-
дывая мысль его, засмеялась она тихим смехом, который
зажег в нем всю кровь.- Погоди, ужо так ли еще при-
ласкаю... Только утоли ты, утоли мое сердце глупое, сде-
лай, о чем попрошу, чтоб знала я, что любишь ты меня,
как я тебя - до смерти!.. Ох, жизнь моя, любонька, ла-