Чтение 23–й страницы книги ~Золотой храм~

излучает свет самим своим присутствием, которое можно увидеть глазами и
потрогать руками, живет просто ради того, чтобы жить. Теперь, когда этого
существа больше нет, его четкая форма обратилась в очевиднейшую аллегорию
отсутствия всяческой формы, его несомненная реальность превратилась в
убедительнейший макет небытия, и поневоле возникает мысль: а не было ли и
само это существо всего лишь аллегорией? Ну вот, скажем, явная
сочетаемость и даже сходство Цурукава с майскими цветами - не означало ли
оно всего лишь, что цветы эти будут весьма уместны, если их бросить в гроб
человека, которому суждено скончаться внезапной майской смертью?

Что ни говори, мне недоставало того уверенного символизма, которым была
исполнена жизнь Цурукава. Вот почему я испытывал в этом юноше такую нужду.
Больше всего я завидовал одному:

Цурукава удалось закончить свой жизненный путь, нисколько не утруждая
себя тяжким бременем сознания своей исключительности или, по крайней мере,
исключительности возложенной на него миссии. Вот я ощущал себя не таким,
как все, и это чувство лишало мое существование символизма, возможности,
подобно Цурукава, представлять собой аллегорию чего-то вне себя; жизнь моя
утратила широту и сопричастность, я оказался обреченным на вечное,
неизбывное одиночество. Как странно. Я не мог чувствовать себя солидарным
ни с кем и ни с чем - даже с небытием.

* * *

Опять настали дни полного одиночества. С той девицей я больше не
встречался, с Касиваги мы теперь общались не так тесно, как прежде.
Притягательность его образа жизни не стала для меня меньше, но я почему-то
считал, что должен, хотя бы отдавая последнюю дань покойному Цурукава,
попробовать бороться с чарами Касиваги, и какое-то время держался от него
подальше, пусть даже против желания. Матери я написал резкое письмо и
прямо потребовал, чтобы она не появлялась в храме, пока не закончится мое
обучение.

Раньше я высказывал свое желание на словах, но мне казалось, что я не
могу быть вполне спокоен на этот счет, если не напишу сурового письма. В
сбивчивом ответном послании мать жаловалась мне, как тяжело ей работать на
ферме у дяди, давала разные немудрящие наставления, а в конце приписала:
"Увидеть бы, как ты стал настоятелем Рокуондзи, а потом уже можно и
помереть спокойно". Я прочел приписку с ненавистью и несколько дней ходил
сам не свой.

Даже в летние каникулы я не навещал мать. Я тяжело переносил зной и
духоту - летом особенно сказывалась скудость монашеской пищи.

Однажды в середине сентября по радио передали, что на город надвигается
мощный тайфун. Кто-то должен был нести ночное дежурство в Кинкакудзи, я
вызвался добровольно.

Мне кажется, именно в это время в моем отношении к Золотому Храму
наметилась едва заметная перемена. Не зачатки ненависти, нет - просто
предчувствие, что рано или поздно наступит день, когда некая зреющая во
мне сила не сможет больше уживаться с Храмом.

Это ощущение явственно возникло еще в памятный день пикника, но я
страшился дать название зарождавшемуся чувству. Однако моя радость по
поводу того, что Золотой Храм будет целую ночь принадлежать только мне,
была велика, и я не пытался ее скрыть.

Мне вручили ключ от Вершины Прекрасного. Верхний ярус считался главной
ценностью бесценного Храма. На стене, ровно в сорока двух сяку от земли
висела картина, написанная императором Го-Комацу.

По радио регулярно передавали сводки о приближении тайфуна, однако
ничто в природе не предвещало урагана. Мелкий дождик, моросивший во второй
половине дня, кончился, небо очистилось, взошла полная луна. Обитатели
храма, глядя на небо, говорили, что это затишье перед бурей.

Постепенно обитель погрузилась в сон. Я остался наедине с Кинкакудзи.
Оказавшись в темном углу, куда не проникал лунный свет, я вдруг испытал
восторг при мысли, что меня обволакивает тягучий и великолепный мрак
Золотого Храма. Это ощущение постепенно охватило все мое существо, и я
стал грезить наяву. Меня вдруг осенило, что я очутился внутри того самого
миража, который явился мне в парке Камэяма.

Я был совсем один, Золотой Храм, абсолютный и всеобъемлющий, окутывал
меня со всех сторон. Кто кому принадлежал - я Храму или он мне? Или же нам
удалось достичь редчайшего равновесия и Храм стал мною, а я стал Храмом?

Часов с одиннадцати задул ветер. С карманным фонариком в руке я
поднялся по лестнице и вставил ключ в дверь, ведущую в Вершину Прекрасного.

Я стоял, опираясь на перильца верхнего яруса Кинкакудзи. Ветер дул с
юго-запада. Небо пока не изменилось. В Зеркальном пруду, зацепившись за
водоросли, сияла луна; кругом ни звука - лишь кваканье лягушек да треск
цикад.

Когда мне в лицо ударил первый резкий порыв ветра, по телу пробежала
почти чувственная дрожь. Дуло все сильней и сильней, это был уже настоящий
шквал, и буря показалась мне предзнаменованием нашей общей с Храмом
гибели. Моя душа находилась внутри Храма и внутри урагана. Кинкакудзи,
стержень, на котором держался весь мой мир, стоял незыблемо в лунном свете
под натиском бури; не было в нем ни ширм, ни занавесей - ничего, что могло
бы затрепетать под напором ветра. И все же я не сомневался: могучий
ураган, злая моя воля заставят Храм очнуться от вечного сна и
содрогнуться, в самый миг гибели сорвут с него маску надменности.

Было так. Я находился внутри Прекрасного, оно обволакивало меня со всех
сторон, но вряд ли подобное слияние стало бы возможным, если б не
безумная, могучая сила тайфуна. Точно так же, как Касиваги кричал мне:
"Давай, давай, заикайся!" - я взывал к ветру, подгонял его, словно
мчащегося во весь опор скакуна:

"Сильней! Быстрей! Дуй во всю мочь!"

Застонал лес. Затрещали ветви деревьев, что росли на берегу пруда.
Ночное небо утратило спокойный чернильно-синий оттенок, замутилось
тревожной голубизной. Цикады, правда, не умолкли, но их теперь заглушал
таинственный свист флейты ветра.

Я смотрел, как по лику луны стремительно проносятся полчища облаков.
Словно некая великая армия, двигались они с юга на север, появляясь из-за
далеких гор. Облака шарообразные и плоские, гигантские и изорванные на
мелкие клочки. Все это воинство пролетало над Золотым Храмом, отчаянно
торопясь куда-то на север. Мне послышалось, что вслед им несется крик
золотистого феникса, венчающего крышу.

Ветер то ослабевал, то снова крепчал. Лес чутко прислушивался к урагану
- тоже то успокаивался, то начинал шуметь и стонать.

Отражение луны в пруду попеременно светлело и темнело, а временами
собирало воедино свои разбросанные осколки и на мгновение озаряло
поверхность воды. Жутко было смотреть, как надвигаются с гор многослойные
тучи, захватывая все небо в мощные свои объятия. Открывшаяся ненадолго
прозрачная синь вмиг исчезла, проглоченная этим новым нашествием.
Временами сквозь тонкую тучу проглядывала окруженная призрачным нимбом
луна.

Всю ночь небо ни на миг не прекращало стремительного своего бега.
Однако ветер больше не усиливался. Я так и уснул, прикорнув возле перил. А
ранним утром - тихим и ясным - меня разбудил старик служитель и сообщил,
что, благодарение богу, тайфун обошел город стороной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Почти целый год продолжался мой добровольный траур по Цурукава. Едва
начались дни одиночества, как я сразу почувствовал, что безо всякого
усилия возвращаюсь к жизни полного уединения и молчания. Суета и волнение
больше не смущали мою душу. Каждый новый безжизненный день был мне
одинаково приятен.

Излюбленным моим пристанищем стала университетская библиотека. Я не
изучал там трактатов по дзэн-буддизму, а просто читал все, что попадалось
под руку, - от трудов по философии до переводных романов. Пожалуй, я не
стану называть здесь имена заинтересовавших меня философов и писателей.
Они, безусловно, оказали определенное влияние на ход моих мыслей и,
возможно, отчасти подтолкнули меня к Деянию. Но все же мне хочется верить,
что Деяние - детище мое, и только мое, и я решительно возражаю против
того, чтобы совершенное мною относили за счет воздействия какой-либо уже
известной философской идеи.

С детских лет единственной моей гордостью была уверенность, что я
недоступен ничьему пониманию; я ведь уже говорил, что мне совершенно чуждо
стремление выразить людям свои мысли и чувства понятным им образом. Я
всегда хотел иметь ясное и неприкрашенное представление о самом себе, это
верно, но не думаю, чтобы причиной тому было желание до конца себя понять.
Подобное желание, вообще говоря, свойственно человеческой природе, оно
необходимо, чтобы наладить контакт между собой и окружающими. Однако
пьянящее воздействие красоты Золотого Храма делало часть моей души
непрозрачной и лишало меня возможности поддаться любому иному виду
опьянения, поэтому, чтобы сохранить разум, я должен был всеми силами
беречь вторую половину души, ту, что еще оставалась незамутненной. Я
ничего не знаю о других людях, во мне же главенствовала эта ясная и
трезвая часть натуры - не я распоряжался ей, а она мною...

Миновал год с тех пор, как я поступил на подготовительное отделение
университета. Шли весенние каникулы сорок восьмого года. Отец настоятель
куда-то отлучился, и я отправился на прогулку - для меня, лишенного
друзей, это был единственный способ использовать выдавшийся свободный
вечер. Я вышел с территории храма через главные ворота. Вдоль стены
тянулась канава, а на самом ее краю была установлена табличка. Я видел ее