Франсуа Мориак.

Клубок змей

Враг своих близких, душа, пожираемая ненавистью и

алчностью, - низкое существо! И все же я хотел бы вызвать

в вашем сердце жалость и хоть каплю сочувствия к нему. Всю

жизнь убогие страсти заслоняли от него свет, сиявший так,

близко, что порою жаркие лучи касались и обжигали его. Да,

страсти... Но прежде всего - люди, не очень-то милосердные

христиане. Он оказался их жертвой и мучителем. Ведь

сколько среди нас строгих судей презренного грешника, -

они-то и отвращают его от истины, ибо ей уж не воссиять

сквозь их толпу.

Нет, не деньги были кумиром этого скупца, не мести

жаждал этот бесноватый. Что он любил в действительности,

вы узнаете, если у вас хватит терпения и мужества

выслушать его исповедь, вплоть до последнего признания,

прерванного смертью...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Как ты будешь удивлена, найдя это послание у меня в сейфе на пачке
ценных бумаг! Быть может, лучше было бы отдать письмо на хранение
нотариусу, и он вручил бы его тебе после моей смерти; или положить его в
ящик письменного стола, - наследники, конечно, поспешат взломать стол еще
до того, как остынет мой труп. Но ведь долгие годы я столько думал и
передумал об этом письме и в бессонные ночи так ясно представлял себе, как
оно будет лежать на полочке сейфа - совершенно пустого сейфа, где не будет
ровно ничего, кроме этого акта мести, которую я подготовлял почти полвека.
Успокойся (да ты, впрочем, уже успокоилась), - процентные бумаги целы! Я
так и слышу этот ликующий возглас. Как только ты вернешься из банка, ты
крикнешь детям, еще не откинув с лица траурный креп: "Процентные бумаги
целы!".

А ведь они чуть было не исчезли из сейфа: я уже готовился принять для
этого меры. Стоило мне захотеть, и я всего бы вас лишил, оставил бы вам
только дом и землю. На ваше счастье, ненависть моя умерла. Я долго думал,
что у меня ненависть - самое живучее из всех чувств. А вот я ее не
испытываю больше, - по крайней мере сегодня не испытываю.

Я состарился, одряхлел, и мне трудно представить себе - неужели я был
когда-то безумцем, больным существом, одержимым ненавистью? Неужели я ночи
напролет обдумывал - не средства отмщения (эта бомба замедленного действия
была уже изготовлена с величайшей тщательностью, чем я очень гордился) - я
размышлял о том, как буду наслаждаться своей местью. Как мне хотелось
дожить до той минуты, когда ты вернешься из банка, вскрыв пустой сейф. Как
бы у вас вытянулись физиономии! Нужно было только постараться все устроить
умно, выдать тебе доверенность на вскрытие сейфа не слишком рано и не
слишком поздно, чтоб не лишить себя радости услышать, как все вы с
отчаянием в голосе будете вопрошать: "Где ценные бумаги?" Даже самая
мучительная агония, пожалуй, не испортила бы мне этого удовольствия. Да, я
был способен на такое вероломство. Как меня довели до этого? Ведь я не был
извергом.

Уже четыре часа дня, а на столе в моей спальне все еще стоит поднос с
остатками завтрака; по грязным тарелкам ползают мухи. Я звоню, - но все
без толку. В деревне звонки всегда испорчены. Набравшись терпения, жду,
когда кто-нибудь, наконец, заглянет ко мне. В этой комнате я спал в
детстве, я здесь же я, вероятно, умру. А в день моей смерти милая дочь
Женевьева первым делом потребует отцовскую спальню для своих детей. Ведь я
занимаю самую большую и самую хорошую комнату в доме. Будьте справедливы и
вспомните, пожалуйста, что я предлагал Женевьеве уступить ей место и,
конечно, сделал бы это, если б не вмешался доктор Лаказ, заявивший, что
для моих бронхов вредна сырость и мне поэтому не годится жить в нижнем
этаже. Я-то, разумеется, переселился бы туда, но с затаенной обидой, и
рад, что мне в этом помешали. (Постоянно я приносил своим близким жертвы,
отравлявшие мне жизнь, и чувство горькой обиды, которое они оставляли в
душе, не только не утихало со временем, но возрастало и крепло от
воспоминаний об этих жертвах.)

Злопамятство и гневливость - черты наследственные в нашей семье. Я не
раз слышал от матери, что мой отец долгие годы был в ссоре со своими
родителями, а они тридцать лет не желали встречаться со своей дочерью,
которую выгнали из дому, и до самой своей смерти не помирились с ней (от
нее пошла наша марсельская родня, с которой мы не знакомы). Младшее
поколение в нашей семье никогда не знало причин этих раздоров, но, доверяя
старшим, впитало в себя их ненависть; я и сейчас, пожалуй, отвернулся бы
от своих марсельских кузенов, если б встретился с ними на улице. Можно не
видеться с дальними родственниками, а куда денешься от своей законной жены
и от своих собственных детей? Бывают, конечно, хорошие, дружные семьи, но
как подумаешь, сколько у нас супружеских союзов, в которых муж и жена
раздражают друг друга до последней степени, терпеть друг друга не могут, а
между тем едят за одним столом, умываются из одного умывальника, спят на
одной постели, - то просто диву даешься, что у нас еще мало разводов!
Ненавидят друг друга, а спастись бегством не решаются; так и живут под
одной кровлей...

Почему это у меня нынче такое лихорадочное желание писать о своей
жизни, именно сегодня - в день моего рождения? Мне пошел шестьдесят
восьмой год, но только я один об этом знаю. День рожденья Женевьевы,
Гюбера и их деток у нас всегда отмечается: пекут сладкий пирог, втыкают в
него свечечки, дарят виновникам торжества цветы... Я уже много лет ничего
не дарил тебе на день рождения, - и не потому, что забываю, а из мести...
Довольно!.. Последний букет, полученный мною на день рождения, был
подарком моей бедной мамы, - она нарвала для меня эти цветы своими
старческими руками, обезображенными подагрой; не думая о своей грудной
жабе, о всех своих недугах, она с трудом добрела до розария.

Так о чем это я говорил? Ах да, - ты, конечно, удивляешься, почему
вдруг на меня напало неистовое желание писать, - именно неистовое. Можешь
судить об этом хотя бы по моему почерку: все буквы скривились в одну
сторону, как сосны под западным ветром. Послушай, в начале письма я
говорил, что долго обдумывал свою месть, - и вот отказываюсь от нее. Но
есть кое-что в тебе, кое-что, исходящее от тебя, над чем мне хочется
восторжествовать, - я имею в виду твое молчание. Не пойми меня превратно.
Я очень хорошо знаю, какая ты тараторка - ты можешь часами беседовать с
Казо по поводу домашней птицы или огорода. С детишками, даже самыми
маленькими, ты весело болтаешь и сюсюкаешь целые дни. Зато со мной!.. Ах,
это мрачное молчание за семейными трапезами! Я вставал из-за стола
нисколько не отдохнув - голова пустая, сердце гложут заботы, а поговорить
о них не с кем... И особенно тяжело мне стало дома после дела Вильнава,
когда я сразу прославился в качестве крупнейшего адвоката-криминалиста,
как называют меня в газетах. Чем больше я склонен был возомнить о себе,
тем больше ты старалась показать мне, что я ничтожество... Впрочем, не в
том дело, - мне хочется отомстить тебе за другое, за твое упорное
молчание, когда дело касалось нашей семейной жизни, глубочайшего нашего
разлада. Сколько раз, слушая пьесу в театре или читая книгу, я задавался
вопросом: а бывают ли в жизни любовники или супруги, которые делают друг
другу "сцены", объясняются начистоту, и у них становится легче на душе
после таких объяснений.

Сорок с лишним лет мы оба страдали, живя бок о бок, и все эти сорок с
лишним лет ты как-то ухитрялась не произнести ни единого слова,
затрагивающего что-нибудь глубокое; ты всегда ускользала.

Я долго думал, что это сознательно выработанная тобою система, и все
хотел понять, зачем и почему ты к ней прибегаешь. Но в один прекрасный
день меня осенила догадка: моя жизнь просто-напросто не интересовала тебя.
Я оказался вне круга твоих забот, занятий, развлечений и стал настолько
чужд тебе, что ты всегда избегала меня, и не из страха, а потому, что тебе
было скучно со мной. У тебя тонкое чутье, ты сразу угадывала малейшую мою
попытку к сближению, и если я заставал тебя врасплох, находила
какие-нибудь пустячные отговорки или же, похлопав меня по щеке и наскоро
поцеловав, убегала по своим делам.

Конечно, можно опасаться, что ты разорвешь мое письмо, как только
прочтешь первые строки. Но нет, ты этого не сделаешь, - уже несколько
месяцев, как в тебе затронуто любопытство: ты удивлена, заинтригована.
Хоть ты и мало ко мне присматриваешься, но как же тебе было не заметить
разительную перемену в моем настроении? Да, да, я уверен, что на этот раз
ты не ускользнешь от объяснения. А я хочу, чтобы и ты, и твой сын, и твоя
дочь, и зять, и внуки узнали, наконец, что за человек жил одиноко в
стороне от вашего тесного кружка, что представлял собою тот измученный,
усталый адвокат, за которым им приходилось ухаживать, потому что кошелек
был у него в руках. Человек, который томился и страдал где-то на другой
планете. На какой, планете? Тебе и в голову не приходило
полюбопытствовать, посмотреть на нее. Успокойся, я не собираюсь угостить
тебя надгробным словом во славу моей особы, заранее сочиненным мною самим,